Двойной Леон. Istoriя болезни

Вдоль коридора тянулись телефонные провода, кабели электросетей, вентиляционные трубы, выявляя устройство перспективы, демонстрируя инцестуальное желание линий слиться в бесконечность. Изредка попадались пожарные краны, больше похожие на шкафы кунсткамеры. За их тускловатыми стеклами угадывались мумифицированные змеиные шкуры, мистические тела труб, замершая перистальтика. Эти монстры лишь дожидаются своего часа — большой воды, что наполнит их внутренности, кишки и жилы пульсациями жизни. И тогда они, извиваясь и влажно поблескивая, поползут по коридорам, заполонят лестницы и выплеснутся наружу, а там, урча

от нетерпения, будут уже поджидать их всякого рода чудища, сбереженные смотрителями-алхимиками при помощи спирта, формалина и других чудес консервации. Еще реже, чем пожарные краны, попадались кнопки аварийной сигнализации. Они так и подбивали на подвиг: ну что, слабо? Впрочем, за всю свою жизнь ты так ни разу и не отважился разбить стекло и надавить на эту красную пуговицу. Или сорвать в поезде стоп-кран, чтобы проверить — а не бутафорский ли он (и кран, и поезд)? И это правильно. Ведь ты и сам не знаешь, что сталось бы с тобой, если не дай бог все и вправду оказалось ненастоящим. Пусть уж лучше ненастоящее по-настоящему не настает.

Вот и в этот раз ты на всякий случай держал руки в карманах, зажав в левой ключи, а правой теребя какую-то бумажку — обертку от жвачки или трамвайный билетик — чтобы осязанием дезориентировать соблазн. Научиться бы распознавать их на ощупь — билеты, обертки, квитанции, пропуски, купюры — безымянно-бесценный хлам, что ежеминутно проникает в карманы, кошельки и записные книжки. Однако с возрастом возникают проблемы не только с руками, но и с глазами, печенью, почками и другими органами чувств — (один лишь страх, прах бы его взял, не изменяет никогда) — и вот тебя уже не интересует, как прежде, орнамент пола, или ритм черных гвоздиков, которыми крепятся к потолку телефонные провода, потому что я (а, значит, и ты) заранее знаю историю всей этой металлической ерунды, этих жалких вещей-в-себе, этих крохотных зверенышей времени, слишком коротких, однако для того, чтобы пробить тонкий слой пластика и удержаться в штукатурке, потому что в этот раз — как давно это было! — телефонистам вместо обычных гвоздиков выдали маленькие обойные, и младший поотбивал себе все пальцы, пока не догадался сначала приклеивать гвоздь к проводу кусочком жвачки, а потом уже колотить молотком — это тоже далось не просто, но, по крайней мере, пальцы оставались целыми, и ты каким-то внутренним зрением (благодаря мне) видел сейчас тот один-единственный гвоздь, вбитый настолько криво и невпопад, неудачно и неумело, что продырявил изоляцию и чуть не повредил тоненькую медную проволочку, и теперь, прикасаясь к ней, невольно принимал участие в притаенно-приятных движениях электронов, в контрабандном обмене зарядами, в завихрениях магнитных полей — во всех этих электрических делах, при помощи которых человеческий голос преодолевает нечеловеческие расстояния. Интересно, оказывает ли влияние этот гвоздик на смысл, или, может, на интонацию разговора, или, по крайней мере, на ту-поту-стороннюю уйму шорохов, которыми всегда полны телефонные трубки.

«Электрическое, как иллюзия акустического» — родилась у тебя глубокомысленная дефиниция. Ты все еще шел.

Итак, он шел, все еще шел, и я был им, при нем, в нем, как всегда невидимый, неуловимый, всепроникающий и несуществующий. Изредка он бросал взгляд на схемы гипотетических эвакуаций, на номера на дверях, на надписи Exit. Но схемы были фальшивыми. А номера лишь имитировали эзотерический ряд административной кабалистики. А выходы никуда не вели.

Потом откуда-то долетели звуки радио. Он услышал их на ступеньках. Я знал, я уже видел нужную ему комнату, откуда и доносилась музыка, но он все еще не мог сообразить, и начал по ошибке спускаться вниз, хотя надо было подняться на два этажа вверх, повернуть налево и там, в нише с парой дверей и двумя кожаными с виду креслами (с одного уже кто-то содрал кусок клеенчатого эпидермиса, а у другого на задней стороне спинки виднелся аккуратно и не без орфографического нахальства выведенный замечательный лозунг: FACK YU), так вот, в этой нише надо было выбрать дверь, ближайшую к соблазнительному лозунгу (очень невыразительные, лишенные даже арифметики двери — ни единой цифры, ни единого намека), впрочем выбирать не надо, так как дверь уже приоткрыта и можно разглядеть ту, что тебе и нужна. Ту, кто.

Я пришивала пуговицу, когда он вошел. Пуговица эта болталась на нитке уже несколько дней, но я никак не могла найти время, чтобы ее пришить, а сегодня она просто осталась у меня в руках, когда я застегивала халат. Вот я и пришивала пуговицу, когда вошел он, тот, кто. Вернее, сначала он постучал по притолоке, так как дверь была приоткрыта, и спросил «можно?» Он неожиданности я наколола палец, ведь из-за радио не слышала, как он шел по коридору. Передавали концерт Коры. «Можно», — сказала я. На кончике пальца выступила капелька крови. Я ушла за ширму, чтобы надеть халат. Кора пела: «…kiedy sobie wspominam dawne dobre czasy, czuje sie jakos‘ dziwnie, dzisiaj noc jest czarniejsza…» («…со странным чувством вспоминаю старое доброе время, теперь ночи стали чернее…»)

Он ждал меня у стола — в одной руке держал папку, в другой — тапочки для душа. У него был странный голос, без привычных мужских интонаций, но очень характерный. Я бы узнала его и спустя много лет, даже в телефоне.

Телефон зазвонил, когда я заполняла журнал, и я снова вздрогнула от неожиданности. Наверное, он подумал, что я истеричка. Звонили из приемного покоя. Уже второй раз. «Я знаю, — сказала я, — знаю» (на том конце положили трубку и звук гудка

вдруг совпал с музыкой из радиоприемника). Он отвечал на мои вопросы, старательно произнося, слишком отчетливо выговаривая слова. Я догадалась, что обычно он едва разжимает губы и бормочет себе под нос. На лбу у него выступил пот, и он не мог его вытереть, потому что обе руки были заняты — он так и не отважился куда-нибудь положить свои вещи. «Садитесь», — сказала я, хотя формальности мы выполнили и было пора идти. Он сел, достал из кармана мятый платок и вытер лоб. Еще некоторое время делала вид, что изучаю записи, чувствуя, как он старается не смотреть на мои руки. В лицо он мне так ни разу и не посмотрел. «Ну, вот и все. Пойдемте.»

Он стоял позади, пока я запирала кабинет. Словно изучал меня. Слишком пристально, даже агрессивно. Потом, когда шел за мной, кажется, перестал. Я сказала ему, что тапочки все равно придется сдать дежурной, поэтому не стоит носить их с собой. Тут он не на шутку испугался. Не хотел надевать чужую обувь или сильно дорожил своей. Я попыталась его успокоить: «Ничего страшного, вам выдадут удобные туфли», но это его не убедило. Он остановился и так, словно речь шла о жизни и смерти, спросил: «А в чем я пойду в душ?»

Она пришивала пуговицу, когда я вошел. Пуговица эта болталась на нитке уже несколько дней, но она никак не могла найти время, чтобы ее пришить, а сегодня пуговица просто осталась у нее в руках, когда она застегивала халат.

Я ее застукал и от неожиданности она наколола палец — из-за радио не услышала, как я шел по коридору. Крутили Кору. Она давно уже не слышала эту музыку и подумала о том, что десять лет назад все воспринималось совсем по-другому. Может, оттого, что слушала ночью. Она наколола палец, и на его кончике выступила капелька крови. У нее была хорошая кровь.

Надевая за ширмой халат и то и дело посасывая палец, она о чем-то меня спрашивала, и я машинально отвечал, одновременно прислушиваясь к словам, что доносились из приемника — «Kto chcial cieszyc sie swiatem, ten staje przed zadaniem nie do wykonania» («Кто хочет наслаждаться жизнью, желает невозможного»), а в голове все время вертелись клептоманские фантазии: в ящике ее стола (который оставался полуоткрытым, пока она не села за стол и украдкой не задвинула его коленом) лежит яблоко, которое она надкусила, повесть Solange MARRIOT «Rien du tout, ou la consequence» со скрепкой вместо закладки на 32-й странице и косметичка, полная нерекламируемых, но действительно хороших вещей, описание которых меня бы слишком далеко завело. А снизу ко дну ящика — о чем не догадывался никто — была прилеплена уже окаменевшая жвачка, ее оставил ночной дежурный — студент третьего курса, прыщавый лоботряс, зануда и потенциальный извращенец. (А, впрочем, судьба убережет его от извращений. После далеко не блестящего окончания института отец устроит его мелким клерком в аптекоуправление, где он после недолгих туалетных флиртов с практикантками и секретаршами вдруг ни с того ни с сего и всем на удивление соблазнит дочь управляющего — лохматого неряшливого сангвиника — и таким образом обеспечит себе будущее с домом, автомобилем, продвижением по службе, игрой в гольф (или бридж?) и другими чистыми пустяками.)

Сначала она забыла предложить мне сесть, и я вынужден был отвечать на ее вопросы стоя, пока волнение, вызванное моим появлением, не утихло, и она не указала мне рукой на стул. Она была очень стройной, а руки, как у ребенка. И овал лица. Это было незаметно из-за волос, но если бы она собрала их на затылок, то выглядела бы почти как двадцать лет назад, когда ходила в школу коротко стриженной, или как через десять лет после этого, то есть — хронологическая симметрия — десять лет назад, когда в полночь слушала в постели Кору, а тот, кто лежал рядом, собрал ее косы в кулак и, вглядываясь в профиль горянки, вдыхая бумажный аромат кожи и речной аромат волос, удивлялся: почему он не любит по-настоящему эту по-настоящему прекрасную женщину. Впрочем, что он знал о любви? Любовь была для него лишь воспоминанием. Он никогда не чувствовал как следует настоящее, реальность распознавал с опозданием, реакции его всегда выглядели анахронизмом, поэтому, держа в кулаке ее косы, он еще не знал, что через некоторое время будет думать, что не представлял без нее жизни — выполненная задним числом мифологизация.

Она любила хорошие вещи. На них у нее было чутье. Мне нравились ткани, из которых была сшита ее одежда (даже материал казенного халата, если б не был так накрахмален, мог попасть в эту мою коллекцию), ее косметика, украшения, которых у нее не было, то есть отсутствие украшений, ее маникюрное снаряжение и гигиенические мелочи — весь этот инструментарий эльфа-эскулапа, наконец, ее обувь. Я любил смотреть на ее ботинки, туфли, босоножки, когда она шла по улице или выбиралась из машины, или подымалась по ступенькам. Но самое острое наслаждение я бы чувствовал, глядя, как она без обуви ходит по комнате — все равно, босая или в чулках (в тех простых нитяных чулках, которые, кроме нее, никто не носит), — я бы не удержался от искушения время от времени посматривать на ее ноги, на стопу, на красиво сложенные пальцы, подглядывать, как она начинает и заканчивает шаг, как подымается на цыпочках, дотягиваясь до специй в высоком шкафчике, как нажимает на педаль фортепиано или на ощупь отыскивает под кроватью туфлю, наблюдать за ней, когда она просто стоит около дверей на балкон или сидит — нога, закинутая на ногу, покачивается в такт музыке (черта укачивает, сказала бы моя бабушка), а руки остаются неподвижными — одна держит на отлете сигарету, а другая лежит на плече, на моем плече, что-то ты слишком губы раскатал, парень.