Двойной Леон. Istoriя болезни
Шрифт:
не забудем же и господина ю.
С тех пор, как в голове у меня стала постоянно звучать музыка, я, выходя из дому, надеваю наушники плеера, в котором никогда не было батареек. Странно, но с плеером (и наушниками в ушах) я чувствую себя уверенней: переходя улицу, я не слышу автомобильных гудков, и разъяренные водители, тормозя и объезжая меня, выражают свое возмущение жестами: кто стучит кулаком себе по лбу, кто крутит у виска указательным пальцем, а самые остроумные выставляют в окно средний; контролеров в общественном транспорте утомляют попытки выяснить мою платежеспособность, и они уходят, имитируя посвященность в систему секретных льгот, нищие, заметив ауди-отоларингическую изолированность потенциального спонсора, теряют ко мне интерес, за что бывают порой вознаграждены. Правда, на редкость убогие духом иногда спрашивают у меня «который час?» Тогда я с нескрываемым раздражением снимаю наушники и переспрашиваю: «Что?» — Который час? «Час, два, половина, без четверти, без пяти» — в зависимости от настроения отвечаю я.
Во время процедур слушать плеер запрещено. Вот я и лежу за ширмой — логически верно изолирован на этот раз офтальмологически, весь утыкан тусклыми китайскими иголками — и разглядываю кусок стены и потолка: похожая на диаграмму трещина в штукатурке, одинокий, неоднократно закрашенный под цвет стены гвоздь, пластмассовая, под медь, потолочная розетка над псевдоампирной люстрой, вентиляционная решетка с изысканно-клерикальными отверстиями, колпачок пожарной сигнализации, от которого тянется к недоступным мне горизонтам покрытый побелкой шнур. Это все. Разве что еще фрагмент окна. Но косить на него глаза — дело неблагодарное и утомительное — ничего сквозь него не разглядишь. Музыка не обращает внимания на отсутствие плеера, как, собственно, и на наличие картинки интерьера, и на ощущения от иголок. Отголоски этих ощущений напрасно стараются контрапунктом проникнуть в неприступную область моей нейрофонограммы. Сегодня исполняют джаз. Херби Хенкок нещадно заглушает Дэвиса, устремляясь вдогонку за Маркусом Миллером.
Иногда, когда Маркус с Миллером делались невыносимыми или — что еще хуже — их сменял какой-нибудь Иван Кучин, я крутил колесико настройки, надеясь поймать другую радиостанцию. Однако, поскольку станций было мало — собственно, только одна — то слышать мне приходилось лишь меланхолический шепот пустого эфира. Донельзя однородный и невыразительный, был он, тем не менее, полифоническим течением с тонкими нюансировками. Анализ его ламинарных потоков и турбулентных вихрей позволял делать догадки о полностью земном происхождении, догадки, загадки, гады, сплетение… Постепенно я научился различать мельчайшие модуляции его мутаций, но он, желая остаться неузнанным, превращался в тихий звон — гибрид комариного писка и жужжания трансформаторной будки. Звон этот, еще сильнее, чем музыка, мешал мне разговаривать по телефону. Накладываясь на имманентные звуки телекоммуникационных сетей, он искусно имитировал помехи в эфире, и приходилось порой кричать — Але! Алло! Хелло! — в зависимости от ментальной ориентации реципиента. — Вас не слышно, — изо всех сил верещал я, что конечно же было ложью. Что, в свою очередь, подтверждал тихий голос с той стороны: — Хватить лепить, Юра, ты все прекрасно слышишь. Не строй из себя идиота. Задумчиво кладя трубку на место, стараюсь представить себе этого идиота, слепленного — из целлюлозы ненужных слов? из крабовых палочек буйного смеха? из слюдяных пластинок критики чистого разума?
Доктор — очень приятная женщина неопределенного возраста с прямыми, коротко стриженными волосами, на носу — очки, главное достоинство которых в том, что поверх них можно бросить по-настоящему терапевтический взгляд. Мне нравится, как доктор каждый раз тщательно моет руки, как она не жалеет спирта, очевидно подсознательно чувствуя, что его запах оказывает на меня эфирно-эфемерное действие несомненно эстетического характера. О запах спирта, что я без тебя?! Мне нравится дожидаться доктора по утрам в обшарпанном коридоре, сидя под окном и зная, что там, на дворе, снег завалил шляпу хлипкому человечку на постаменте — медному гибриду Болеслава Пруса, Марселя Пруста и Джойса. Человечек опирается на палочку и хмуро озирает чужую округу. Он не переносит трамваев. Те же, как назло, описывая вокруг него неправильные эллипсы, все время останавливаются, словно надеясь, что Прус-Пруст наконец-то стряхнет снег и, сойдя с постамента, войдет внутрь. Но Джойс стойко переносит метеорологические неприятности и не принимает сомнительные транспортные предложения коварных аборигенов. Я, к сожалению, не обладаю подобной стойкостью. Да и палочки у меня нет. Поэтому каждое утро я приезжаю сюда на трамваях, которые так не любит Марсель-Болеслав-Джеймс, и с удовольствием жду доктора. Ее появление стремительно, терапевтический взгляд внимателен, почти нежен. Ну а потом — упомянутый уже запах спирта и — иголки. О! много, очень много иголок. Каждый раз доктор втыкает их в какие-то новые, только ей известные точки и каждый раз удивляется, что я не засыпаю. Ей отчего-то очень хочется, чтобы я погрузился в сон, поеживаясь, как дикобраз, и дико фыркая, как еж. — Это очень странно, что у вас не появляется сонливость. Когда ко мне приходила Стефания, она сразу же засыпала. Положит голову на руки, густые волосы рассыплет по столу… Я пытаюсь вспомнить роскошные волосы Стефании. Даже не сами волосы, а только прикосновения к ним. Эти прикосновения всегда живут на кончиках моих пальцев. Но иголки не дают сосредоточиться. Стефания, неусыпное чудо света. Стефания, которую я помню губами, ладонями, телом, слухом, нюхом, взором, потом, солью, кровью, сутью. Каждое прикосновение к ней я носил на себе неделями, как ожог. Стефания. Я пытаюсь не вспоминать ее роскошные волосы, ее прикосновения, ее ожоги, ее бессонницу. Иначе мне пришлось бы загнать в себя эти иголки — эти рапиры — по самые рукоятки, а это, несомненно, огорчило бы доктора. «Стефания очень нежная и чуткая», — говорю я. «Это хорошо, когда человек чуткий», — отвечает доктор. (Интересно, кому же это хорошо? — возникает закономерный вопрос. В любом случае, не самому человеку. Это уж точно.) — Вы знаете, очень странно, — снова говорит она. — Почему ЭТО всегда случается с такими порядочными людьми, как вы? Я не сразу понимаю, что ЭТО — очевидно, причина моего появления у нее, а порядочный человек — я сам. Отчего доктор так уверена в моей порядочности — неизвестно. Может, вследствие рентгеновской проницательности терапевтического взгляда. Я же твердо убежден в обратном. А может, таким образом доктор пытается успокоить свои сомнения в том, что я заплачу ей за сеансы. Я, конечно, заплачу, только какое отношение это имеет к порядочности? К тому же, насколько мне известно, ЭТО случается с кем угодно, без всякой связи с моральными принципами, расовой или национальной принадлежностью, сексуальной ориентацией, уровнем интеллекта, эстетическими вкусами, темпераментом, достатком, образованием, профессией, политическими убеждениями и религиозностью. Ага! Религиозностью!
— Вы, Юрий, такой интересный, одаренный человек, мне даже странно, что вы не ходите в церковь (что общего у моей гипотетической одаренности с посещением церкви — понять трудно). — Да периодически хожу, — вру я, глядя на рискованное соседство Матери Божьей, анатомическо-акупунктурной схемы и черно-белого варианта общеизвестного логотипа PEPSI: инь-и-ян, пепси-и-кола. Инь-пепси, кола-ян. COLAянь in PEPSI. Матерь Божья, спаси нас!
Стефания выходит из лифта. Стефания пьет утренний кофе. Стефания застегивает босоножки. Стефания спит, полуукрытая простыней. Стефания спит, положив голову на руки, густые волосы рассыпались…
Сегодня мне достались лишь прикосновения доктора. Просто невозможно приятного доктора. Сегодня мне осталось получить последнюю порцию иголок…
Весной года жень-цзи правления под девизом Кан-си в провинции Цзюнжоу вблизи моря увидели, что приближается черная туча, закрывая небо, неся смрад падали. «Это летит птица Пен. Если она сбросит помет, это принесет людям большой вред. Надо немедленно бежать отсюда!» — сказал один старик. Все село спаслось бегством. Вскоре небо стало черным, как ночью, начался ливень. На следующее утро вышли посмотреть: дома крестьян были засыпаны птичьим пометом. Когда стали их откапывать, среди помета находили рыб и креветок. Птица обронила перо, которым можно было накрыть несколько десятков домов, а в очин пера можно было въехать не только на лошадях, но и на джипе MITSUBISHI. Перо было черное, как у ласточки.
Плачет-тужит Стефания поутру в Путивле на вокзале…
Надо мной склоняется лицо Прус-Пруста — очки, терапевтический взгляд, свежий аромат то ли снега, то ли спирта. — Юрий, просыпайтесь, на сегодня все. Ваше дао очистилось. И все же вам не помешало бы сходить в церковь. Как вы себя чувствуете? Правда, хорошо? Еще бы! Гвоздь в стене выглядит так, как будто его только что нарисовали, розетка над люстрой приобрела шарм натурального ампира, из вентиляционной решетки льются живительные струи облагороженного клерикальными отверстиями воздуха, пожарная сигнализация готова сработать по первому моему желанию. Похоже, это кайф.
Акупунктура дала блестящие результаты. Единственным дискомфортным следствием стало фатальное отсутствие Херби Хенкока, Майлза Дэвиса и Маркуса Миллера, к которым я уже успел привыкнуть. Потеряв надежду еще хоть когда-нибудь насладиться этой музыкой, я купил к плееру батарейки ULTRAVOX. Первое, что я услышал, были сигналы точного времени: «На востоке страны — час, в западных и северных районах — два, в столице и центре — без четверти половина, на Крымском полуострове — без пяти». Водитель автомобиля с визгом затормозил и теперь враждебно смотрел на меня, и изо всей силы стучал кулаком себе по лбу. Пассажир на переднем сиденье беззвучно (за стеклом), но выразительно артикулируя, крутил у виска указательным пальцем (стекло от его артикуляций запотело). Женщина, которая сидела сзади, выставила в окно эрегированный средний палец правой руки. Левой рукой она придерживала младенца.
Глава шестая. Леон-киллер
Пожалуйста, не умирай, иначе мне придется тоже{…} Прошу тебя, только живи, ты же видишь — я живу тобой.
Вот так-то, миста Тейба, вот так-то.
Обратиться к Дарье Юрьевне мне посоветовали друзья. «Все же они там ЭТО как-то лечат. Может, стоит попробовать». Я упрямился, так как знал, что ЭТО не лечат. Нигде. Никак. Человек должен сам справиться с ЭТИМ, все остальное — самообман, напрасная трата денег и времени. «Не нужно сразу ложиться в больницу. Сначала можно просто пойти показаться, поговорить. — Это были слова Карпа. — Никто же тебя силой не тянет» и т. д. Я не мог не послушать Карпа. Он мне как старший брат. Правда. А старшего брата надо слушать. Поэтому я согласился. Однажды ясным днем мы с женой в сопровождении Карпа, который должен был замолвить за нас словечко, вошли в хмурый кирпичный дом с решетками на окнах. Куцый коридор с обеих сторон украшали ряды железных дверей с засовами и конусообразными глазками. Под глазками были похожие на отверстия для почты прорези для раздачи пищи — так называемые «собачники». «Ого!» — подумал я. Хотя не исключаю, что мысленно я даже сказал WAW! Или OOPS! Или просто OUCH!
Единственная не железная дверь вела в кабинет главного врача. Им и оказалась. Дарья Юрьевна — стройная, почти блондинистая шатенка той неистово холодной красоты, которой принято наделять ницшеанско-гестаповских фрау. Задвинув в углы сознания интуитивную тревогу, я постарался утешить себя мыслью — мне посчастливилось общаться с красавицей, к тому же, несомненно, умницей и отличным специалистом, а не с какой-нибудь старой перечницей средних интеллектуальных способностей, подтвержденных дипломом о среднем же образовании. Мне даже удалось немного растрогаться, и я приготовился выложить все, как на духу, рассказать о симптомах, причинах и последствиях болезни.