Двойной Леон. Istoriя болезни
Шрифт:
Глава четвертая. Сын летней ночи
Leave me where I am, I ‘m only sleeping
То лето выдалось донельзя … (эпитеты отсутствуют). Грибы росли густо, как трава, докучали невероятно обнаглевшие осы, люди… в общем, каждый сходил с ума по-своему. Возможно, по причине солнечного затмения. Солнце в знаке Льва, астрологи предупреждают и т. д. Вполне возможно. Впрочем, уже весна была тревожной из-за какого-то орнитологического напряжения. Что-то не так было с птицами — они всегда все чувствуют первыми. А может, и не они. Об этом лучше не стоит. Самое интересное произошло со снами. Они то исчезали в муторных сумерках сознания, то тлели искусственным немым свечением, то внезапно вспыхивали, как свет в кинотеатре, и ты был на все сто уверен, что фильм уже кончился и начинается она — ваша так называемая настоящая жизнь. Собственно, это и была настоящая жизнь. Помнишь, я рассказывал тебе, как мне пришлось ночевать на раскладушке, которая стояла посреди перекрестка, где все время ревели грузовики, выплескивая на меня воду из луж. Потом появился мальчик, что гулял с зайцем вместо собаки. Придурковатый заяц и впрямь вообразил себя псом и начал на меня лаять, и я ничего не мог сделать, пока, наконец, не пригрозил ему, что, когда проснусь, все тебе расскажу. Тут он замолк и, если бы хвост у него был подлиннее, убежал бы, его поджав. Впрочем, убежал и так. А еще раньше в невероятно событийно-цветном сне приснился мне контролер в автобусе — с ловкостью волка-оборотня он перегрызал безбилетникам горло. Когда я в ужасе (хоть
А потому пришло время, когда сны стали рушиться под собственной тяжестью. Целые сегменты, блоки, элементы, перекрытия, или как их там, вдруг обваливались посреди действия, чаще всего в момент кульминации, и тогда поднималась сюжетная пыль, заволакивая и без того призрачный горизонт сновидений. Кроме того, ночные привидения в совершенстве овладели звуковыми эффектами, что дало им возможность безнаказанно вторгаться и в дневную жизнь. Однажды после обеда я услышал странные звуки, что доносились якобы со двора. Это была разбитная песенка того отчаянно тюремного стиля, которым так увлекается большинство моих соотечественников. Сначала я ничего не заподозрил, но потом, когда стал различать слова — а пелось не о ком-нибудь, а о славной нимфе революции Розе Люксембург (хотя самой нимфе текст вполне мог показаться контрреволюционным) — осознал всю серьезность ситуации. Это «на дворе» оказалось не чем иным, как оккупированной территорией моего «я». И на этой территории «невидимые режиссеры снов» — как называл их Воццек — устроили шумную дискотеку. Не стоило даже мечтать о том, чтоб не то что выключить, а хотя бы убавить звук. Не было другого выхода, кроме как смириться. И я смирился. До самого вечера слушал я разнообразные музыкальные номера — от затяжных рейвовых реминесценций до неаполитанских песен включительно. В конце даже стал радоваться такому богатству репертуара — оно значительно превышало возможности моей собственной фонотеки.
Но, слава богу, лето понемногу приближалось к концу. Я почти целыми днями лежал на кровати, как парализованный, заставляя себя хотя бы раз в день что-нибудь съесть и хоть на несколько минут выйти из дома. Ночи становились все более невыносимыми.
Дискотек мне уже никто не устраивал — хватало и звукового фона. На непрерывный звон изобретательно накладывались то сухой и ровный, как бумага, шум, то индустриальный гул, то клекот и воркование явно зоологического происхождения, то дребезг и лязганье, которые, впрочем, носили эпизодический характер. Ко всему этому примешивались голоса и подозрительная возня в соседней комнате, а также громыхание за окном фиктивного грома. Попытки заткнуть уши ватой ничего не давали, наоборот, усиливали иллюзию достоверности. Большую часть ночи я лежал, укрывшись с головой толстенным одеялом, время от времени вскакивая, чтобы убедиться, что грозы на самом деле нет и что в соседней комнате темно, тихо, спокойно и пусто, если не обращать внимание на призраков по углам.
Иногда все же удавалось уснуть.
Легче всего было уснуть, когда снаружи начинало светать и акустическая атака утрачивала часть своей инфернальности. Но иногда и это не помогало. Модуляции шумового фона однажды усилились до амплитуды настойчивого треска, чего раньше никогда не случалось. Находясь еще в полусне, я подумал, что на этот раз это уже звуки внешнего мира, — и не ошибся. Открыв глаза, я сразу понял, что происходит. В углу спальни неподалеку от кровати стоял самодельный обогреватель того типа, который у нас отчего-то именуют «козлом». (Впрочем, этот и вправду напоминал созданного чьей-то конструктивистской фантазией козла: он состоял из двух горизонтальных — одна над другой — труб, к концам которых крепились х-образные стояки с клеммами. Трубы эти я лично спер на военном заводе, когда еще только начиналась большая заварушка. Металл, из которого они были сделаны, имел немалое стратегическое значение. Стояки же откопали среди гаражного хлама знакомые электрики, они же сделали нехитрую электроначинку и подсоединили к ней толстый черный кабель, что тянулся сквозь форточку куда-то наружу, остроумно минуя счетчик — в этом-то и состояла основная привлекательность «козла». Но, как оказалось, именно он сейчас яростно трещал, периодически испуская искры. Место крепления кабеля уже обуглилось, контакты потемнели, начала чернеть, теряя металлический блеск, табличка с загадочной надписью: ТИП КР-15М № 563323 220 В 1000 Вт 50 Гц ОСТ 8351-99. (Меня всегда влекли к себе эти таинственные письмена — единственные образцы литературы, что уцелеют после нас.) Вскочив с кровати, я вдруг сообразил, что нахожусь не в спальне, как подумал спросонья, а в тесной гостиной, где за каким-то хреном толклась толпа моих родственников, в первую очередь, дальних — именно они чаще всего любят в самое неожиданное время радовать меня своими визитами. Так вот, в комнате находилась куча народу, всюду шлялись ненавистные чужие дети, мужчины то и дело старались опрокинуть на ходу рюмочку, полные тетки носились со свертками, какая-то бабушка угощала всех пирожками, и никто не обращал никакого внимания на угрозу пожара. Хуже всего было то, что на середине комнаты уже стояла готовая к наряжению елка, ее присутствие можно было объяснить либо пристрастием моих родственников к экзотическим, не имеющим отношения к нашим календам, праздникам, либо тем, что я уже полностью утратил счет времени. (Рано или поздно это должно было случиться.) Однако задумываться над всем этим было уже некогда — «козел» люто плевал искрами, и любая из них могла стать фатальной. Я попробовал сделать первое, что пришло в голову — отключить обогреватель, просунув руку между раскаленными трубами к выключателю, хоть он и находился в опасной близости от места искрения. Но тут кто-то ненароком толкнул меня в спину — я сильно обжег руку, отдернул ее и грязно выругался, опрокинув при этом с серванта несколько раритетных кувшинов. Тут меня наконец-то заметили и, льстиво заглядывая в глаза, стали предлагать помощь. Я попросил принести подсолнечное масло или спирт, чтобы смазать ожог, но принесли отчего-то ведро воды, к которому еще надо было пробраться сквозь толпу желающих увидеть, что случилось. Родственники стали оттеснять меня от прибора, уверяя, что они сами все сделают — просто выдернут шнур из розетки. И я вынужден был долго им растолковывать, что кабель идет мимо всех розеток и счетчиков к распределительному щиту во дворе, и в то время, как самые сообразительные стали расспрашивать меня о преимуществах такого подключения, за их спинами уже затрепетали первые ростки пламени. Кто-то, стоявший у обогревателя, от неожиданности уронил в пламя газету или бумажный кулек, и это сразу прибавило жару. Увидев, что другие собираются тушить огонь водой, я заорал, чтоб они не совершили непоправимое и не вылили воду на включенный электроприбор. (Ненавижу гуманитариев с их атавистическими представлениями о четырех классических стихиях.) Ведро все же опрокинули, и вода растеклась по полу в опасной близости от обогревателя. Тут все рванули из комнаты наружу — занялся сервант, и последним, что мне удалось разглядеть на бегу, была падающая в огонь еще не наряженная елка с одиноко торчащей верхушкой.
С улицы все выглядело не так ужасно. В доме пылало, но не сильно. Однако постепенно дом мой стал походить на печь — гудело пламя, трескались стекла. Все толклись во дворе. Женщины причитали, дети, не таясь, радовались. Маленький
Пожарные приехали на удивление быстро, хоть их и задержал этот сухостой, и очень внимательно отнеслись к нашей проблеме. Было решено, прежде чем тушить дом, зацепить крюком распределительный щит и выдрать его из сети вместе с кабелем. Правда, массивный кран, разворачиваясь, повалил мои новые ворота, но я уже об этом не жалел — одной потерей больше, одной меньше, какая разница? Вдруг возникла еще одна проблема — моя овчарка, которая до этого испуганно бегала между двумя рядами забора, теперь не давала спасателю прицепить крюк. Все мои попытки повлиять на нее оказались напрасными — очевидно, именно спасателя она считала виновником пожара. Тогда командир отряда, отозвав меня в сторону, протянул руку и высыпал мне в ладонь несколько странных кружочков — то ли жетонов для телефона, то ли каких-то фишек. «Барий, — кратко объяснил он. — Мы делаем это барием. Это своего рода наркотик для собак. Действует молниеносно и безотказно». «Большой дефицит, — добавил он с сожалением, — но у вас такая ситуация…» И улыбнулся так, словно отныне мы стали друзьями. Мне следовало, как только собака почует запах пилюль, отойди как можно дальше от дома — тогда спасатели проломят забор и собака, бросившись ко мне, освободит нужную территорию. Так и вышло. Я видел, как выломали несколько досок и собака понеслась ко мне по мокрой траве. Она бежала что-то уж слишком быстро (так не рванул бы и автомобиль) — наверное, ей и вправду очень хотелось этого бария. Неожиданно для самого себя я вдруг вспомнил… вспомнил… черт побери! я вспомнил, что у меня никогда не было собаки. Более того, я вообще не отличаюсь любовью к животным. А тут на меня неслась здоровенная овчарка — почему-то это была злая, откормленная, но недовольная сука — и никакой защиты, кроме этих дурацких пилюлек, у меня не было. К тому же было неизвестно, какое действие окажут они на нее. Уже виден был вырывающийся из ее ноздрей пар, словно это мчался конь, и хищный оскал, и бешеные, налитые кровью глаза. Я принялся лихорадочно нащупывать в кармане пилюли, но они перемешались с монетами и всяким хламом — больше всего мешали носовые платки, неизвестно, подействует ли неполная доза на псину, расстояние неумолимо сокращалось, платки, ключи, монеты, проклятые платки, у меня тряслись руки, быстрее, дурак, быстрее! — и тут боковым зрением старого баскетболиста я увидел, как из соседнего перелеска наперерез овчарке выбежал волк, самый обычный волк — непременный персонаж сказок, школьных учебников и дешевых триллеров. Ситуация стала теперь полностью идиотической, еще более неопределенной и непредсказуемой — волк ну никак не успел бы перерезать путь овчарке, тем более, что бежал не спеша, а она была уже совсем близко от меня. И я, парализованный внезапным тупым безразличием, швырнул ей навстречу горсть вынутого из кармана мусора, Дальнейшие события могли бы стать неплохим материалом для передачи «Очевидное — невероятное». Овчарка, которая только что неслась галопом, добралась до первой пилюли и на ходу смела ее языком с земли, затем она бросилась ко второй, третьей — поведение ее становилось все более причудливым — двигаясь все медленнее, она уже с видимым усилием проглотила последнюю и замерла. Просто застыла, как вкопанная. Словно набитое опилками чучело. Она стояла от меня на расстоянии шага, я мог бы свистнуть, крикнуть или даже прикоснуться к ней, но это вряд ли дало бы какой-то результат. До меня, как и до всего остального, ей уже не было никакого дела. Однако оставался еще волк. Он, увидев, что случилось с овчаркой, напротив, рванул галопом и через минуту приблизился настолько, что уже не стоило спасаться бегством. Он подлетел к овчарке — та не шевельнулась — внимательно обнюхал ее, потом сделал то же самое с травой вокруг нее, после осторожно подошел ко мне, раздувая
ноздри, — сильный, мохнатый, серо-рыжий… А дальше отколол такое, что по сравнению с этим вся его бьющая в глаза мощь — безжалостные клыки, острые когти, гнилое дыхание и застывшие зрачки — любому, говорю вам, любому показалась бы детской забавой. Так вот: повиляв, возможно, слишком преувеличенно, хвостом, он сел на задние и, глядя на меня чуть ли не с нежностью, сказал на какой-то фальшивой блатной фене: «Слышь, зема, братан, как друга прошу, — только одну таблетку. Ну, может, две. Вишь, как колбасит всего» — и часто залязгал зубами. И не было никакого смысла объяснять ему, что я тут ни при чем, что таблетки не мои, а командира отряда, и что это полное фуфло, а не сон, и что с меня хватит, и что тюремный жаргон следовало бы получше подучить, может, даже на академическом уровне, и что мне самая пора просыпаться, тем более что рядом и так уже догорает мой дом.
После всего этого я начал проделывать рискованные манипуляции с алкоголем, травами и другими дарами бесконечно богатой природы. С их помощью мне удалось избавиться от большинства вышеописанных симптомов. Мои симпатично-симптоматичные, но слишком уж раскомплексованные товарищи по ночным приключениям, несмотря на все свое очевидное всемогущество, уже не отваживались заходить настолько далеко, насколько заходил я. Ведь их стихией была имитация, трикстерство, бубабу, если уж на то пошло. Меня же всегда подводила под монастырь тяга к настоящему, и я подводил под монастырь всех остальных из-за ее неодолимости. Поэтому я заходил все дальше и дальше, и открывался мне лишь мрак неподдельного забытья. Но человеку не дано слишком уж далеко зайти в этом направлении, так как забытье очень близко соседствует с небытием.
Поэтому я возвращаюсь.
Я знаю, покинутые мной приятели уже не откроют для меня свои летние кинотеатры. Но я по ним не скучаю.
Мне довольно воспоминания об одной-единственной ночи, в которую мы — ты и я — искали вход — каждый свой — в старинный отель, слегка облезлый и раздавшийся из-за разнообразных пристроек. Дощатые флигелечки, мансарды, шаткие переходы в соседние здания, фальшивые эркеры, которые передрали у тех же соседей, несусветные украшенные витражами башенки — их венчали то еретическая буденовка купола, то обглоданный мосол трубы; бесконечные ступеньки и лестницы, которые никуда не вели — все это до предела усложняло и без того непростую топографию отеля, отеля, ко всему прочему еще и обсаженного по периметру аллеей рахитичных гипсовых колонн, которые, казалось, подпирали само небо, не такое, впрочем, и высокое в это время года. Так вот, среди этого многообразия мы искали вход — каждый свой, — но именно входа там как раз и не было. Не знаю, как удалось пробраться внутрь тебе, а я был вынужден отодрать кусок фанеры от крыши аварийного перехода, чтоб изнутри вскарабкаться на нее, и, пробежав по доскам, спрыгнуть на кучу мусора во внутреннем дворике. Правда, это почти ничего не изменило — дворик оказался пустым, темным и застывшим в длительном ремонте. Пришлось тыркаться в подозрительно темные углы, пробираться сквозь строительный хлам, стараясь не ушибить то ноги, то голову, пока не поддалась с треском гнилая дверь, и я не оказался во внутреннем отельном мраке. Не хочется и вспоминать о препятствиях, которые ждали меня впереди. И неожиданные знакомые, что завлекали то соблазнительным планом отдохнуть в баре, то не менее соблазнительным планом выиграть крупную сумму в казино, и сослуживцы, которые напоминали о мифической вечерней работе, и сумасшедшие, что с видом еще нерожденных искали выход, и, наконец, работники отеля, у которых невозможно было добиться ни схемы отеля, ни местонахождения душа, ни допроситься ключей, а временами, приходилось и удирать, петляя по узким коридорам. Поэтому я вспоминаю только ту минуту, когда мы, наконец, стали приближаться друг к другу из разных концов коридора, как в том рассказе, только теперь нам удалось сойтись точно посередине около больших стеклянных дверей (вместо обычного PUSH-PULL на них виднелось загадочное и многообещающее TO SELF-FROM SELF), которые вели на галерею внутреннего дворика. На ней, припорошенные снегом, стояли странные скульптуры — трудно было заподозрить в них античных героев.
Мы растворяем двери настежь, наши лица овевает свежий, чуть морозный ароматный воздух, наполненный дыханьем близкого моря. Взявшись за руки, мы выходим на террасу — и это так просто, так естественно, так хорошо, что мне совсем не хочется просыпаться.
Я и не просыпаюсь. Собственно, мне нет никакого смысла немедленно просыпаться, ведь я знаю — когда бы я ни проснулся, ты будешь рядом.
Sorry, I‘m only sleeping.
Глава пятая. Акупунктура