Двойной Леон. Istoriя болезни
Шрифт:
За три с половиной минуты до конца
Дежурная встретила нас с высокомерием, свойственным вахтерскому племени. Но ведь она и в самом деле могла оказаться старшей дежурной или сестрой-хозяйкой, а то и — свет не без чудес — ответственной за весь этаж. Крашеная старая ведьма, приученная к подслушиванию и нашептыванию, падкая на сувенирчики и подачки, которые, впрочем, принимала не ото всех. Я, понятное дело, не относился к категории ее любимцев — краснолицых балагуров— коммивояжеров, что бестрепетно открывают любые двери, ведь сумки их набиты салями, коньяком, шампанью, духами, презервативами, золотыми слитками и плитками шоколада — они всегда знают, как получить номер в переполненном отеле, как позвонить с чужого телефона на другой континент и какой орган пощекотать секретарше, чтобы та немедленно пропустила к шефу.
Однако надо отдать старой ведьме должное — иногда ее симпатии были и на стороне откровенно блаженных — рудимент материнского инстинкта, этого фантома чувственности, зачатого в электоральных недрах комплексов эдипа и электры, а также роршаховых шахмат. Как-то она пригрела взъерошенного бородатого фавна с перлюстрированной ширинкой и корнем калгана в кулаке. Фавн, даром что поначалу претендовал на роль приемного сына, необычайно быстро залил глаза дешевым вином и попытался изнасиловать новоявленную мать, а, получив отпор, наблевал в коридоре и пропал. После него остался неистребимый запах и забытый корешок.
А в другой раз сердце ее растрогал русоволосый юноша с просветленным взглядом и открытой улыбкой. Он был вежлив, сдержан и мудр аки змий. Они проговорили до утра, попивая настоянную на калгане самогонку и покуривая ароматный табачок. Обычно старой ведьме хватало нескольких услышанных фраз, чтоб разглядеть суть гостя и поместить его в одну из каморок своего всеобъемлющего вахтерского реестра, но на этот раз интуиция ее подвела. Она и под утро не знала, куда пристроить этого стройного умницу. Он был так не похож на других. Ясное дело, что только полное незнание истории, философии и истории философии не позволило ведьме догадаться, что юноша этот присутствовал еще на небезызвестном завтраке у Канта, когда бедолага Иммануил был высмеян и посрамлен.
Ведьма достала ключи и пыталась продемонстрировать, как открывается дверь. От нее несло лаком, луком и духами «Кармен». С этой минуты власть ее надо мной становилась безграничной.
Пока она скрежетала замком — наверное, его не один раз меняли, так как дверь в этом месте была залатана цветным пластиком, — я представлял, что смотрю на ту, что привела меня сюда, на полоумную-полуженщину-полуребенка. Она стояла чуть поодаль, прощаясь со мной навсегда. Лицо ее казалось неподвижным — она умела сдерживать чувства, но так как я стоял к ней спиной, то она не считала нужным скрывать свое желание закурить. С этим желанием она так и будет бороться до конца рабочего дня, и только когда выйдет на улицу и увидит, что пачка полностью пуста, — с неожиданной злостью швырнет ее в урну.
Значит, мы больше не увидимся вплоть до конца времен. Я старался осознать это как можно яснее, но чувствовал лишь какой-то, по-моему, стон. Мне хотелось еще раз напоследок поймать ее взгляд, хотя это и не имело смысла — я ведь даже не научился произносить в мыслях ее имя. И все же, когда дверь отворилась, не удержался и взглянул на нее. Но она как завороженная с каким-то ужасом наблюдала за манипуляциями старой ведьмы, чьи руки уже были по локоть в моей комнате.
За минуту до конца
Сначала появились руки. Короткие пальцы, подозрительные ногти с въевшейся хной, которой она красит свои сальные седые патлы. Руки проворно проверили, все ли в порядке, затем она молодцевато вцепилась когтями в воздух и втянула себя всю. Следом втянула меня. Ты тревожно озирался. Здесь никогда нельзя было сказать наверняка: это вот койка, а это — окно. Или, к примеру, угол. Однажды на месте шкафа ты обнаружил вход в другую комнату — туда ты так и не отважился войти — а в другой раз, уже ничему не удивляясь, заметил, что ванна стоит в конце узкого и длинного закутка, от пола до потолка облицованного желтой плиткой. Под потолком одиноко светилась голая лампочка.
Первое твое пробуждение на новом месте сопровождалось топографическими метаморфозами и появлением Горвица. Горвиц сидел на подоконнике и ждал окончания сна. Он пришел, чтоб рекламировать карамельки. Ну, такие разноцветные, химические, на палочках. И даже не сами карамельки, а подставку для них. Подставку, что сама начинала вращаться, когда ты над ней наклонялся. «Улавливает флюиды», — объяснил Горвиц. (Для коммерсанта у него был слишком уж флегматичный вид.) За болтовней ни о чем вы скоротали несколько часов, и ты время от времени наклонялся над хитрой штуковиной, скорее машинально, чем подсознательно, или, скорее, интуитивно, чем для того, чтобы посмотреть на вращение карамелек. «А можно их есть?» — вдруг спросил я. «Не знаю, — ответил Горвиц. — Предпочитаю изюм». Около полудня он куда-то пропал вместе с карамельками, оставив, впрочем, подставку. Под вечер его голос послышался из соседней комнаты, но найти проход в нее не удалось. Подставка еще некоторое время вращалась, а потом остановилась. «Сели батарейки, — решил ты. — Или закончились флюиды».
Однажды по соседству появился танцзал, уставленный букетами. Цветы охапками стояли прямо в ведрах на полу, и в трехлитровых банках на столе (на середине зала расположился громоздкий лабораторный стол с газовыми горелками, пробирками, дистилляторами), и в причудливых вазах, и в колбах, и даже в китайском термосе, расписанном журавлями. Пахло осенью, ржаными колосьями, землей. По залу разгуливала твоя бывшая учительница с учениками. Собственно говоря, там были отчего-то одни девочки. Ты со страхом ждал начала урока, озираясь по сторонам. Если б ты разбирался в растениях, то заметил бы хронологическую несовместимость астр, георгинов, гладиолусов и флоксов, которые преобладали, с гиацинтами и анемонами, собранными в отдельные букеты. Но ты не заподозрил неладное, даже когда обнаружил на полке несколько яиц в деревянной коробке с ватой. Надо было что-то с ними делать, пока окончательно не приблизились голоса. Но что именно, ты не знал. Вдруг почувствовал, что из-за волнения забыл что-то очень важное. Бросился перебирать цветы, словно хотел найти в них подсказку. Зажег горелку. Голубое пламя напоминало лепестки. Зачем-то обжег руку. Внезапно понял, что тебя тревожило все это время — незнакомый привкус во рту. Голоса раздавались все ближе. Где-то далеко на дворе распиливали бензопилой поваленные тополя (теперь за окном лишь пустое небо). Опрокинул пробирки. Разбил дистиллятор. Сжег классный журнал. Назад пути уже не было. Хотя его никогда не бывает. В конце концов, добрался до полки. Снял толстенные альбомы гербариев. Пододвинул к себе эту самую коробку. Думал, сумеешь ли определить птицу? Или сразу нескольких птиц. А вдруг это обычные куриные яйца? Преодолевая отвращение, взял одно в руки. И оно сразу же раскололось у тебя в ладонях, и отвратительная слизь, полная чудовищных зародышей, потекла по пальцам, и ты, выронив скорлупу, потрясенно смотрел, как тошнотворное месиво капает на пол, стекает и капает, и конца этому нет, словно ты сам превращаешься в слизь, а в комнату уже входят и входят, молча окружая тебя, пойманного на месте преступления.
За одиннадцать секунд до конца
Думаю о тебе каждый день.
Нет, не так: думаю о тебе дни напролет.
То есть все время думаю о тебе. Конечно, не только о тебе, но в мыслях о чем угодно всегда есть ты. То есть я совсем о тебе не думаю — как-то само получается. Сквозь тебя, тебе, тобой.
Не знаю, думаю ли по ночам. Наверное, нет. Потому что тогда вообще не думаю. Ты ни разу не приснилась мне такой, какая ты на самом деле. Не помню твое лицо. Могу представить его детский овал или очертания губ, или даже кончик носа, но все лицо целиком — никогда. Разве что ту фотокарточку, что видел вскользь. Но тогда я вспоминаю фотокарточку, а не твое лицо на ней. Зато я помню твою походку, когда мы шли по коридорам. Помню, как разлетались волосы.
Помню твой вкус. То есть даже не вкус — ты, похоже, лишена вкуса и запаха — а прикосновение губами. Все время чувствую тебя на губах. Это странно — помнить то, чего не было. Или, может, было? Помнить эту влагу. Запомнить ее навсегда.
Даже слезы твои не соленые.
Надо было слизать твою кровь, когда ты наколола палец. Но это случилось слишком поздно. Я тебя не стою. Ты слишком чистая. Моя печень не стоит тебя. Моя слизистая оболочка. Мои легкие. Слишком много грязи. Я не принадлежу себе. Часто с удивлением замечаю, что двигаюсь, дышу, ем. Я запутался в этом вранье. Стоит один раз предать себя и — все. Крошатся зубы, выпадают волосы, открываются язвы. Мне нельзя быть с тобой.