Двойной Леон. Istoriя болезни
Шрифт:
— Ну все, ребята, — я на свободу. Выздоравливайте. Держитесь. Она сегодня будет злая.
— И ты держись, — говорит Николай. — Если, не дай бог, что случится, помни — похмелился и под капельницу. Оптимальный выход. Но лучше, чтоб ничего не случилось.
— И вам того же.
Гипертоник молча пожимает мне руку. За ширмой никого не видно. Ночная химера Оксана исчезла так же загадочно, как и появилась. Прощаться больше не с кем.
Надев куртку, выхожу в коридор. Куртка расстегнута. Под курткой подаренная знакомым рокером футболка с надписью:
NO DRUGS
NO SEX
NO ROCK-N-ROLL.
Я
Горбатая сестра сегодня неприветлива. Может, я действительно не оправдал ее ожиданий? Может, надо было написать NO DRUNK, но не вместо NO DRUGS, а вместо NO SEX? К рок-н-роллу она, кажется, равнодушна.
У выхода меня подкарауливает фрау Де, чтоб снова и снова бормотать свои шаманские мантры:
— Говорю вам, как врач, через несколько месяцев вы опять окажетесь у нас.
— С большим удовольствием. У вас так мило. Если хотите, я могу даже разрисовать ваш кабинет ангелочками. Правда, раньше я занимался только абстрактной живописью…
Однако она, наверное, уже ознакомилась с отчетом девочки-психиатра, поэтому, не дослушав, выпускает меня за порог и с нескрываемым бешенством произносит неожиданный приговор:
— Знаете, Леон, вы такой, какой есть!
— Каждый из нас такой, какой есть, — думаю я, но не говорю это вслух, а достаю из-за пазухи свой верный девятимиллиметровый NEW NAMBU со стертым серийным номером и, негромко повторяя „вот так-то, миста Тейба, вот так-то…“, стреляю, стреляю, стреляю в это холеное мертвое лицо до тех пор, пока оно не скрывается за дверью.
P.S. Профессиональное проклятие дипломированной дьяволицы сбылось: через несколько месяцев я действительно очутился в больнице, правда, в совсем другой больнице — без решеток, зато с капельницами, без засовов на дверях, зато с чисто вымытой душевой и приветливым персоналом. Без тараканов, зато с телевизором.
P.P.S. К тому же там не надо было сдавать на хранение личное оружие.
Глава седьмая. Never say never again
Шел Иисус Христос через море, занозил деревом ногу,
Стал он дерево вынимать, кровь заговаривать:
"Кровь не вода, рекой не бежит".
Никогда так не притупляется у человека интуиция смерти, как в сорок лет.
После этого мне уже больше нечего вам сказать.
Учреждение гудело, как растревоженный улей, или пчелиный рой, что вот-вот должен сняться… (далее по тексту). Этот гул затих лишь под вечер, хотя, как ни странно, ничего не случилось, только погас свет — как от переутомления сдают иногда нервы, так после всех переживаний вырубилась электросеть.
— "FIAT LUX!" — подумал он. — То есть "ДА БУДЕТ СВЕТ!" Придурковатая затурканная латынь. На самом деле, это давно уже марка недорогого автомобиля, а никакой, в жопу, не свет. Что ни говори, а жизнь меняется к лучшему.
Некоторое время сидел в темноте. (Новая кровать оказалась неудобной — матрац провисал до пола.) Слышал стук своего сердца. Думал о ее сердце, о том, как оно бьется, о двух наших сердцах, об этой полиритмии, аритмии, синхронии, у которой нет шансов превратиться в убийственный, всемогущий резонанс, о многих сердцах, об их тихом рокоте.
О том, как люди передвигаются по земной поверхности (оставляя непрочные следы — вычесанные волосы, складки на простынях, горсточки пепла, записи в гостиничных книгах, визитки, квитанции, негативы — все остальное уносит вода).
О том, что некоторые траектории пересекаются, некоторые — нет. Тогда люди не встречаются. Или встречаются слишком рано. Или слишком поздно.
Все, что случается слишком поздно, достойно сожаления.
Все, что случается слишком рано, достойно удивления.
Все, что не случается, достойно любви.
Свет включился неожиданно, как и все на свете. Вскочил на ноги и тревожно заходил по комнате. Что ни говори, а это было грандиозное событие. Почти контакт. Почти разговор. Почти жизнь.
Решил принять душ, но, вспомнив о черешневой косточке, которая бесследно исчезла из протектора резиновых шлепанцев, передумал. Все же зашел в ванную. Те два подозрительных типа, не похожие на сантехников, что толклись тут поутру, приходили все же не случайно. За каким-то чертом выкрутили его любимый хром-никелевый кран HANSA — и теперь из стены торчала только ржавая двойная свирель с извращенской восьмидюймовой резьбой на концах. Вспомнил, что на завтрашнее утро назначен сеанс групповой терапии — так это у них называется. Хуже всего, что никогда не знаешь, чем могут закончиться подобные забавы.
Только вернувшись в комнату, заметил те незначительные, едва уловимые метаморфозы, что произошли за время затемнения. Собственно говоря, ничего не изменилось, но он был уверен — все здесь подменили, расставив ловушки и оставив пустоты в углах.
Начал тщательную ревизию: штамп на простыне, сверчок под батареей, три апельсина в ящике, обрывок салфетки на подоконнике, светлое пятно на обоях от неосторожно разбитого зеркала с отшелушившейся амальгамой, свежие следы йогурта на табуретке — все было на месте, но напоминало… нет, не репродукцию даже, а… искусно сделанную копию "Подсолнухов" Ван Гога, которую можно продать на "Сотбисе" без тени сомнения, угрызения совести и страха быть раскрытым дотошными экспертами. Старинное полотно, полуторавековой подрамник, безумные потускневшие краски, рентгеноскопия бессильна, способ грунтовки, характер мазка, пирке, манту, ультразвуковая диагностика, бесчисленные томограммы, электромагнитный резонанс, куски забальзамированного уха, брызги крови на белой после ЕВРОРЕМОНТА стене — прокусил себе губу во время эпилептического припадка и это было последнее, что удалось увидеть перед потерей сознания.