Двуглавый орел
Шрифт:
Они отсутствовали примерно час, и когда вернулись, то перед ними летел большой, громоздкий биплан с толкающим винтом. Это был итальянский "Фарман SP2" — артиллерийский корректировщик, который они заметили над Добердо и вступили с ним в бой.
"SP2" был ужасным аэропланом во всех отношениях: довоенная французская конструкция, устаревшая еще в 1914 году, которую итальянцы построили по лицензии в огромных количествах, как часть чрезвычайной программы по созданию военно-воздушных сил из ничего. Полагаю, это была та же ошибка, которую лорд Бивербрук сделал поколение спустя: оборудовал авиационные
Итальянцы теперь пытались найти применение этим запасам, но при этом впустую разбрасывались жизнями своих авиаторов, потому что "SP2" представлял из себя не более чем смертельно опасную ловушку: слишком медлительный, чтобы сбежать, и неспособный быстро набрать высоту, слишком неуклюжий, чтобы быстро сманеврировать, и с таким узким сектором огня из пулемета наблюдателя в передней кабине, что больше походил на летающую слепую курицу.
Мейерхофер и Зверчковски сначала дали очередь из переднего пулемета и слегка повредили противника, потом позволили итальянскому наблюдателю немного пострелять в ответ (как того требовали правила чести), а затем держались в стороне, наблюдая за событиями. Видя, что путь к отступлению через свою линию фронта отрезан, и их просто собьют, если они и дальше продолжат сопротивление, наблюдатель-итальянец наконец встал в кабине и поднял руки; весьма разумно, согласились мы.
Итальянцев сопроводили, чтобы познакомиться и обменяться рукопожатиями со всеми нами: лейтенант Бальбони и капрал-пилот Скаранца. Их чувства были предсказуемо смешанными: подавленность из-за пленения и перспективы долгого заключения за колючей проволокой, но и радость от того, что остались в живых — участь довольно редкая для экипажа "Фармана".
Мы посочувствовали им, когда увидели пробитую пулями машину, и все согласились (я переводил для остальных, бегло говоря по-итальянски), что это просто позор — посылать мужчин на смерть в таких жалких скорлупках.
— Вы знаете, что обозначает "SP2", лейтенант?” — спросил меня наблюдатель. "Seppultoro per due" — могила для двоих.
— Нет-нет, — возразил со смехом пилот, — это значит "Siamo perduti"— мы пропали!
В тот вечер мы развлекали их за ужином, а на следующее утро помахали на прощание, когда штабной автомобиль увозил их в лагерь для военнопленных.
В конце концов, единственной потерпевшей стороной стал Краличек, чьи отчеты за август оказались испорчены по трем пунктам:
а) еще одна вражеская машина сбита подразделением, в задачи которого это не входит;
б) итальянцев сбил аэроплан, который официально не существовал, так как его уже исключили из документов ремонтной базы, но еще не приняли обратно на баланс эскадрильи 19Ф; и
в) серьезнейшее нарушение из всех — аэроплан сбил офицер, который не относился к боевому лётному составу подразделения.
Как мы узнали позже, Краличек предлагал посадить итальянцев обратно в аэроплан и отправить с эскортом домой, лишь бы не иметь дела с таким административным кошмаром.
Таким образом, дни проходили в праздности, на опаленном солнцем поле в попытках найти хоть какую-то тень, когда горячий, раздражающий ветер с Карсо кружил по земле солому с пылью и раздувал края
У него был приличный переносной граммофон, который ему купила мать; но к 1916 году пластинок в Австрии не хватало (торговая блокада приостановила ввоз шеллака, из которого они делались, а подходящего заменителя не нашлось), да и музыкальные вкусы лейтенанта были ограничены.
Это было постоянное, невыносимое повторение дуэта "Спорт и только спорт" из неудавшейся оперетты Легара 1914 года или что-то подобное — под названием "Наконец одни", если я правильно помню — с Губертом Маришкой и Мицци Гюнтер, пронзительно кричащей, как курица-несушка.
Бесконечно раздражающая музыка: одна из тех невыносимо навязчивых маршеобразных песен, столь любимых венскими композиторами легкой музыки в 1913-1914 годах, когда по всей Европе распространилась внезапная мода на глубокие вздохи и общую открытую сердечность, затронув даже мрачную, неисправимую старую Австрию. Музыка вернулась много лет спустя (вспоминается мне), как "Свободная и молодая", когда Легар пытался возродить свою старую оперетту, только чтобы вновь увидеть, как она провалилась, заслужив забвение через пару вечеров.
Пластинки в то время изнашивались быстро, но эта словно была сделана из карбида вольфрама: всё играла и играла, пока я не начинал рвать на себе волосы в клочья, стараясь не смотреть на свой пистолет в кобуре, висевший на опорном шесте палатки.
Именно так я и помню лето 1916 года на фронте Изонцо: яркий свет солнца, ворчащий стон ветра и звук авиационных двигателей; беспокойное колыхание парусиновой палатки и Мицци Гюнтер, визгливо поющая "Спорт и только спорт" в сопровождении вездесущего громыхающего оркестра из мощных взрывов на западе.
Кроме дела с захваченным "SP2", единственным примечательным событием тех первых дней августа стало прибытие нового шеф-пилота взамен бедняги Ригера. Он прибыл на служебной машине однажды утром, сразу после завтрака.
Кроме меня встретить его было некому, и когда он вышел с багажом из машины, то показался мне одним из приятнейших молодых людей: двадцати с небольшим лет, среднего роста, изящного сложения, с прекрасными светло-каштановыми волосами и нежными, довольно грустными глазами, какие встречаются у композиторов и поэтов.
Он искоса взглянул на меня, вежливо улыбнулся в приветствии и отдал честь. Затем немного повернул голову — и тут я увидел, что левой стороны лица у него нет; на месте скулы и виска — нагромождение бугорков, и морщинистый шрам вокруг глазного яблока, которое, казалось, готово вывалиться на щеку.
Я невольно вздрогнул и постарался больше не смотреть. Моя жена Елизавета последние два года проработала в отделении челюстно-лицевой хирургии в Венском мединституте, и она показывала множество душераздирающих фото, как это выглядит "до того". Что ж, это был, ясное дело, один из случаев "после того": одно из тех менее серьёзных повреждений, когда хирургам удалось в значительной степени подправить лицо, чтобы армейская медэкспертиза вновь признала его обладателя "годным к службе".