Двуглавый орел
Шрифт:
Наступило долгое молчание, потом зазвучал чей-то голос. Я различил пьемонтский акцент.
— С вами есть мадьяры или боснийцы?
Прикусив язык, я заверил невидимого собеседника, что среди моих людей лишь один венгр и ни одного боснийца.
— А почему вы спрашиваете? — прокричал я.
— Потому, что прекрасно известно — венгры носят тесаки, которыми снимают скальп у пленников. Что касается боснийцев, они мусульманские бандиты и превращают пленных в евнухов, чтобы продать турецкому султану для охраны его гарема. Все это знают, он сам буквально на днях прочитал об этом в "Курьере".
Я ответил, что насколько мне известно, наш единственный венгр никогда в жизни не владел тесаком, уже не говоря о том, чтобы снимать им скальп. Что же касается боснийских торговцев евнухами, мусульман или из других религий, таких людей нет под моим командованием (я мог бы добавить, что, по моим сведениям, боснийцы очень редко захватывают пленных; но это было бы чрезвычайно бестактно в подобных обстоятельствах).
Когда я закончил, голос, кажется, всё ещё звучал малоубеждённо. Тем временем из каменного коттеджа, на который приземлился дирижабль, уже около пяти минут раздавался голос женщины, истерично кричавшей на словенском. Она то и дело прерывалась, чтобы попросить о помощи каждого из святых церковного календаря, начиная со святой Анны, матери Пресвятой Богородицы. Она дошла уже до славянских апостолов, святых Кирилла и Мефодия, и пронзительные вопли между молитвами с каждой минутой становились громче.
В этот момент одна из многочисленных коз, общипывающих куст вокруг фермы, смело взобралась по каменной стене, выглянула сверху — и рухнула секунду или две спустя, изрешеченная пулеметной очередью. Было ясно, что итальянцев по-прежнему нужно было убедить в безнадежности их положения.
Меня резко дернули за рукав. Это Тотт подполз к стене с пистолетом в руке.
— Magnum fragorem face — бум! — auxilio Ekrasito [28] . Я на мгновение в замешательстве уставился на него, а потом понял о чем он. Конечно: о куске взрывчатки.
28
Magnum fragorem face...auxilio Ekrasito (лат.)— Большая авария в лицо... с помощью экразита.
Мы отползли назад вдоль стены и побежали к "Ллойду", который стоял в глубокой долине вне поля зрения итальянцев. Тотт схватил брусок экразита и детонаторы, а я сорвал антенный провод и батарею аварийного питания радиоустановки.
Потом мы бегом вернулись к надворной постройке и навалили камней из стены поверх заряда взрывчатки. Когда все было готово, мы вскарабкались по стене, волоча провода за собой, и спрятались. Я посмотрел на Тотта, и он кивнул в ответ. Во мне совсем не было уверенности, что это сработает... Я прикоснулся двумя концами провода к клеммам батареи.
Все сработало. Раздался весьма впечатляющий взрыв, и нам с Тоттом пришлось прижаться к стене в поисках укрытия, когда с неба градом посыпались камни.
Стадо коз разбежалось во всех направлениях с паническим блеянием, когда вокруг посыпались обломки камней. Из дома раздался пронзительный крик, сопровождаемый горячими призывами к Святому Блазиусу из Рагузы "ora pro nobis" — молиться за нас. Я подполз к надворной постройке и выкрикнул:
— Выходите и сдавайтесь. Ваше положение безнадёжно. Наша артиллерия накроет эти здания. Это был предупредительный выстрел. Стоит лишь мне подать сигнал, и следующим выстрелом вас разнесет на куски.
Моральное давление на экипаж дирижабля подействовало, как я и надеялся: в скором времени из надворной постройки вышел человек в кожаном летном комбинезоне с белым носовым платком на палке. Всего уцелевших в крушении оказалось десять, никто не получил повреждений кроме механика, который выпал из гондолы двигателя, когда они ударились о землю, и сломал ногу.
Тотт дал ему морфий из аптечки первой помощи аэроплана, пока я вел переговоры с командиром дирижабля, армейским капитаном лет около тридцати. Он сухо меня поприветствовал, потом увидел с некоторым удивлением, что на мне военно-морская форма (я сбросил летную куртку из-за жары), и потребовал вызвать местного армейского командира.
Я ответил, что если ему интересно, сейчас я командую личным составом в близлежащем районе — что было чистой правдой, поскольку из личного состава здесь был только я один.
— Тогда где остальные? — возмутился он.
Вежливо, как только мог, я заявил, что это не его дело.
Итальянец настаивал, что я обязан немедленно обеспечить надлежащий конвой военнопленных, как это изложено в международной конвенции об обращении с военнопленными. И вообще — ни он, ни его экипаж, ни обломки дирижабля — за которые, кстати, он потребовал расписку — не намерены сдаваться никому ниже него рангом.
Я объяснил, что являюсь линиеншиффслейтенантом Австро-Венгерской империи, и насколько мне известно, это соответствует званию капитана итальянской армии, во всяком случае, это равно гауптману в нашей. После чего он сменил тему и заявил, что как офицер итальянского кавалерийского полка — и весьма замечательного полка, по его словам — он не может согласиться формально капитулировать перед морским офицером — этого не позволяет честь армии. Я выразил ему своё сочувствие, но сказал, что в сложившейся ситуации он не в том положении, чтобы ставить условия.
И пока длился весь этот спектакль, я думал — где же наши, чёрт бы их побрал? Они наверняка видели падение дирижабля. Когда же к нам доберётся подмога?
Переговоры шли так, что я почувствовал — если итальянские пленные поймут, что нас здесь только двое, то вполне могут пересмотреть прежнее намерение сдаться. Я мог даже предвидеть вероятное изменение обстановки, в результате чего они потащат Тотта и меня с собой через границу, в плен.
И как будто этих проблем было недостаточно, теперь мне к тому же пришлось иметь дело с фермером и его женой.
Она наконец справилась с испугом настолько, что смогла выйти из коттеджа. Я и по сей день считаю ее самой толстой женщиной, какую я когда-либо видел — она была похожа на ходячую ярмарочную палатку в полосатом национальном платье.
Оболочка дирижабля вяло колыхалась над коттеджем, оставшийся внутри газ собрался в носовом отсеке. Но жене фермера до сих пор почти удавалось затмить её своими габаритами. Её муж был небритым, кривозубым словенским крестьянином с белыми, как у моржа, усами. Он стоял передо мной с обмякшей, изрешечённой пулями тушей козы в руках, как Богоматерь с мёртвым Христом.