Двуглавый орел
Шрифт:
Лучшее, на что мы могли рассчитывать, что абсолютное, неприкрытое нахальство нашей миссии — лететь средь бела дня на сверхнизкой высоте над территорией врага — это так ошеломит итальянцев, что собьет им прицел.
Мы пересекли линию фронта восточнее Градиска-д'Изонцо, воспользовавшись утренним туманом, затем широким полукругом повели "Ллойд" на пастбище в слабонаселенном болотистом районе к югу от Червиньяно.
Там мы прождали почти до десяти утра, когда солнце уже разгоняло с равнин последние клочья тумана, затем снова взлетели и зашли на Монфальконе с запада, держась на низкой высоте и надеясь сойти за итальянский аэроплан, если нас заметят. Вот тут и началось веселье. Первые два пролёта над зоной поисков прошли благополучно — за исключением того, что я не увидел и следа рации, обшаривая землю под нами через бинокль.
Но в третий раз, прочесывая южное направление, мы прошли над палаточным лагерем, и какой-то часовой заметил чёрные кресты под нашими крыльями. Они открыли огонь, среди палаток внезапно замелькало множество ярких маленьких вспышек.
К ним присоединились пулемёты, посылая в нашу сторону трассирующие очереди, а вскоре полёт уже сопровождали взрывы и клубы дыма от зениток. Пока зенитчики определяли дальность, рвущиеся вверху и впереди снаряды швыряли нас из стороны в сторону, как мальчишки на улице пинают пустую консервную банку.
Затем я увидел её, прямо посреди поля: помятая, деформированная металлическая коробка, размером и формой похожая на нашу рацию. Я дал сигнал Тотту развернуться и садиться.
Даже по высоким стандартам Тотта это был великолепный образец пилотажа — развернуть аэроплан и посадить его под огнём, в квадрате размером примерно сто на сто метров.
Я могу лишь предполагать, почему мы остались в живых — то ли итальянские артиллеристы решили, что подбили нас, то ли подумали, будто мы сошли с ума. Во всяком случае, их огонь ослаб достаточно надолго, чтобы я сумел выбраться из кабины и подбежать к металлическому ящику.
Действительно, это были остатки рации. Корпус разбился от удара, а его содержимое разлетелось в радиусе добрых пятидесяти метров. Я увидел одну чудесным образом уцелевшую радиолампу и металлическое основание другой.
Я знал о радиоустановках достаточно, чтобы понимать — эти лампы действительно представляют интерес для вражеской военной разведки, так что я подобрал их и побежал обратно к "Ллойду". Он был наготове, двигатель молотил на холостом ходу. Едва я добрался до аэроплана, на краю поля появились первые итальянские солдаты. Они закричали, потом стали стрелять.
Задыхаясь и в замешательстве забыв про страх, я быстро взвёл пулемёт Шварцлозе и дал пару очередей, удерживая их на расстоянии, пока Тотт разворачивал по ветру нос аэроплана и давил на рычаг газа.
Пока мы в болтанке набирали высоту, вокруг свистели пули. Вопреки всем ожиданиям, нам удалось это сделать — мы нашли остатки рации и подобрали достаточно обломков, чтобы убедить самого упертого офицера контрразведки — эта штуковина разбилась вдребезги, никто и никогда не сможет определить, как она работала.
Вскоре выяснилось, что это была самая простая часть нашей затеи. Едва мы поднялись в воздух и направились к Лисертским болотам, как итальянская зенитная артиллерия снова взяла нас на прицел. На этот раз они не намеревались позволить нам вырваться.
Мы пролетели над разбитыми, лишёнными крыш зданиями Монфальконе, направляясь к краю плато Карсо, в безопасное место — к нашим рубежам среди холмов к северо-востоку от города. Вокруг рвались снаряды. Потом случилось неизбежное— вспышка и сильный оглушительный удар в правый борт, что-то врезалось мне в плечо.
Когда я пришёл в себя, а Тотт снова выровнял аэроплан, я увидел, что нижнее правое крыло раздроблено и превратилось в клубок планок и лохмотьев обшивки. Кроме того, фюзеляж и крылья изрешечены осколками снаряда. Один из осколков, как я позже узнал, прошёл через плечо моей лётной куртки и слегка задел кожу под ней, оставив слабый коричневый след от ожога, который у меня остался и по сей день.
Но это еще не самое худшее — двигатель захлебывался, пар и кипящая вода с шипением вырывались из радиатора над верхним крылом. Мы уворачивались от обжигающих брызг, а Тотт изо всех сил пытался удержать аэроплан в воздухе. Мы теряли высоту, а впереди на нас надвигался голый и низкий известняковый хребет мышиного цвета. Камни были испещрены воронками от снарядов и покрыты тёмными полосами проволочных заграждений.
Мы приближались к печально известному горному кряжу Швиньяк. Этот Швиньяк, на словенском — что-то вроде "Холм-свинья", и в самом деле изрядно походил на спящую свинью. Вряд ли он мог кого-нибудь заинтересовать перед войной — просто пустынный, разрушающийся известняковый хребет, такой же, как сотни других гребней на плато Карсо— унылая куча камней, да кустарник, едва способный обеспечить пропитание стаду тощих коз.
Но с начала 1916 года за это место шли самые ожесточенные бои на австро-итальянском фронте, его постоянно бомбардировали и перезахватывали, и линия фронта перемещалась вверх-вниз по пустынным склонам.
Австрийский оплот на северном краю Карсо, Монте-Сан-Микеле, был взят уже неделю назад, но южный оплот здесь, на краю Адриатики, стоял твердо, к сильному неудовольствию генерала Кадорны, который явно намеревался захватить наши позиции — холм 144, Швиньяк и Дебели-Врх — и обойти австрийцев с фланга.
Таким образом, мы с Тоттом угодили в одну из самых горячих точек европейской цивилизации 1916 года. Оставался единственный вопрос: сможем ли мы достаточно долго удерживать "Ллойд" в воздухе, чтобы приземлиться на нашей стороне?
Ответ оказался таким: почти, но не совсем. Двигатель заглох, когда мы пересекли итальянские передние траншеи, и мы наконец ударились о землю, пролетев приблизительно две трети нейтральной полосы, как раз перед первой полосой наших проволочных заграждений.
Сначала я решил, что нам это не сильно поможет, услышав пугающе оглушительный хруст разламывающегося шасси аэроплана, а днище заскользило среди нагромождения скал, которые в этих краях считались землей. Думаю, на самом деле нас спас удар о внешний ряд колючей проволоки, остановивший нас, как тормозной трос на палубе авианосца, прежде чем мы успели проскользить довольно далеко на разваливающемся на куски аэроплане.