Двуглавый орел
Шрифт:
Во всяком случае, я помню лишь резкий толчок при торможении, потом — как меня отбросило от Тотта, и мы вдвоем перелезли через борт с порезами, синяками и ушибами, но в целом невредимые, и нырнули в укрытие в ближайшую воронку, когда вокруг засвистели первые пули.
В воронке мне тут же инстинктивно захотелось выкарабкаться обратно, невзирая на трескотню пуль наверху. Даже под градом свинца в двух метрах над головой было потрясением обнаружить, что воронка уже занята.
Что касается ее обитателя, он, по-видимому, не возражал против вторжения и лишь приветственно ухмылялся. С первого взгляда было очевидно, что он находится тут уже довольно долго. Однако я всегда считал удивительным, как быстро человек привыкает к тому, от чего в других обстоятельствах покрылся бы мурашками отвращения. И это вдвойне верно, если (как в нашем случае) приподнять голову над краем воронки, чтобы поискать другое укрытие, определённо означало тут же этой головы лишиться.
Мы с Тоттом быстро сошлись во мнении, что в целом мертвые менее опасны, чем живые, и устроились поудобнее, стараясь не смотреть на нашего компаньона, лежащего на спине у противоположного края, уставившись пустыми глазницами в безоблачное голубое небо. Думаю, это был итальянец, но не уверен.
Обе армии носили серую форму, наша — слегка синеватого оттенка, а их — зеленоватого, но месяцы солнца, дождя и пыли давно уже стёрли эти различия. В любом случае, я не собирался проводить посмертное расследование — в покойниках есть молчаливая завершённость, от которой такие мелкие вопросы, как национальность, делаются смешными.
Я обдумывал наше положение. Мы оба пережили крушение невредимыми, и я предполагал — если на оставшиеся дневные часы мы скованы вражеским огнём, то, должно быть, ниже по склону наши люди так же удерживают итальянцев, так что до нас они не доберутся.
Когда мы только заползли в воронку, рядом разорвался небольшой снаряд, но с тех пор было тихо, из чего я заключил, что противник будет ждать до темноты, а затем вышлет наряд, чтобы снять с обломков аэроплана всё, представляющее хоть какой-то интерес. Я к тому времени намеревался поджечь его и уйти.
А пока нам предстояло просто лежать в воронке под обжигающим солнцем и с трупом за компанию, считая часы до заката.
Я посмотрел на часы: одиннадцать тридцать пять. Значит, придется поджариваться здесь еще десять часов, прежде чем станет достаточно темно для побега. Во рту уже пересохло от волнения и напряжения. Мы с Тоттом попытались устроить тень, навесив летные куртки на пару кусков колючей проволоки, натянутой между обломками винтовки, найденной на дне ямы.
Мы стали ждать, стараясь не обращать внимания на огромных мух, заметивших нас и начавших собираться в рой. Меня озадачило, что при наличии в округе множества интересных объектов, которые мог найти и самый нечувствительный нос, эти насекомые уделяли столько внимания живым.
Помимо зловония, у этой пустоши была и другая особенность, которая произвела на меня впечатление, пока мы лежали там в то августовское утро — это невообразимый шум.
Как я полагаю, на Швиньяке это называлось "затишьем" — поскольку обе армии на какое-то время выдохлись, сражаясь за эту высоту. Но даже сейчас снаряды непрерывно свистели и грохотали над головой, выискивая тропинки и окопы в тылу и бредущих по ним потеющих солдат, отряженных на доставку обеда на передовую.
Непрерывно трещали винтовки, словно на стерне после сбора урожая горел сухой хворост. Казалось, одного выстрела достаточно, чтобы вызвать перестрелку, не утихающую несколько минут. Почти как лай деревенской собаки ночью, заставляющий лаять всех остальных псов в округе, пока не устанут. Я подумал, если это затишье, каково же тогда, когда действительно шумно? Однако посреди этого грохота иногда, как ни странно, можно было разобрать обычные бытовые звуки вроде бряцания туалетного ведра в соседнем окопе. Иногда кто-нибудь ломал на дрова ящики или свистел. Звуки напоминали нам, что этот унылый склон, ещё два года назад безлюдный, как арктическая тундра, теперь кишел людьми, точно городская улица.
Около полудня шум выстрелов стих настолько, что я, не веря своим ушам, услышал слабые звуки, доносившиеся с переднего края, примерно в двухстах метрах вверх по склону. Это был скрипач, наигрывавший мелодию "In Prater bl"uhn wieder die B"aume" [29] , очень популярную в то лето 1916 года. Её сентиментальные звуки производили странное впечатление в этом похожем на склеп месте, не говоря уже о том, что у меня от самой этой музыки сводило челюсть.
Хотя оперетты по большей части доставляли мне удовольствие, я никогда не испытывал особого интереса к слащавым пьескам в стиле Шраммеля, всегда вызывавшим в воображении образ толстого чиновника, рыдающего воскресным вечером над пол-литровой кружкой вина в венском хойриге-гарден [30] . Во всяком случае, даже с такого расстояния было слышно, что музыкант не особенно хорош — возможно, для своих товарищей он был даже худшим испытанием, чем зловоние и мухи.
29
"In Prater bl"uhn wieder die B"aume"— «Деревья в Пратере снова цветут»— вальс, музыка Р. Штольца, слова К. Робичека.
30
Хойриге-гарден (нем. Heuriger— «нынешнего года»)— австрийское молодое вино, а также название традиционных в восточной части Австрии (Вене, Нижней Австрии, Бургенланде и Штирии) питейных заведений, в которых крестьяне-виноделы разливают молодое вино собственного изготовления.
Потом где-то ниже по склону послышался тяжёлый глухой удар. Через несколько секунд, взглянув вверх, мы увидели в небе объект, похожий на пивную бочку с плавниками, летящую к нам с искрящемся шлейфом позади.
Предмет исчез из вида, а спустя мгновение весь склон холма содрогнулся от мощного, как миниатюрное землетрясение, взрыва, такого сильного, что нас оглушило взрывной волной, а обломки аэроплана (я едва мог видеть его над краем воронки) на миг поднялись в воздух. Это взорвалась выпущенная из миномета фугасная бомба, которые итальянцы в последнее время производили в больших количествах — около двух килограммов тротила, смешанного с кусками металлического лома и упакованного в бочку.
Когда к нам вернулся слух, я услышал трубящий вдалеке, в наших окопах, горн — сигнал вызова санитаров-носильщиков. Очередные потери, подумал я. Этим вечером батальонный писарь сделает короткую запись: "Спокойный день на позициях. Никаких происшествий. Четыре человека убиты фугасом".
Что касается скрипача — он на время прекратил играть, без сомнения, нырнув в ближайшее укрытие при первых звуках подлетающей бомбы. В прошлом я часто страдал от музыкантов-любителей, которыми военные корабли просто кишмя кишат, но в целом считал сбрасывание на них бочек из-под горючего, начиненных взрывчаткой, несколько чрезмерным способом выражения неодобрения.
Так мы лежали примерно до двух часов, страдая от солнца, жажды, мух и зловония, исходящего от поля боя. Потом внезапно Тотт схватил меня за руку и стал на что-то показывать.
Воронка находилась на склоне, поэтому один её край был ниже другого. Я мог видеть только небо, если не желал подставлять макушку снайперу. Но с изумлением обнаружил, что яркая летняя синева затянута туманом. Сначала я подумал, что это верхушка полосы тумана, надвигающейся с Триестского залива — явление, необычное для этого времени года, но вполне возможное.
Затем, к своему ужасу, заметил, что туман имеет зловещий желтоватый оттенок, и легким ветерком его несет вверх по склону холма в нашу сторону. Это было облако отравляющего газа, и мы находились прямо на его пути!
Нам одновременно пришла в голову одна и та же мысль. Это была тошнотворная затея, и лишь угроза неминуемой смерти могла заставить нас её исполнить. Мы чуть все не бросили, когда труп развалился на части, едва мы попытались поднять его за истлевшую одежду.
Но мы поплотнее прижали к лицам носовые платки, стараясь не смотреть, и наконец нашли то, что искали среди разлагающегося снаряжения: полотняную сумку с чем-то упругим внутри. Мы успели в последнюю секунду, вытащив маску, когда первые клубы газа начали просачиваться в яму.