Двуглавый орел
Шрифт:
Моя вторая жена Эдит была медсестрой во Фландрии в 1917-м, и она рассказывала об ужасающих контузиях, когда люди полностью с ходили с ума, как бедняга Шраффл. Но судя по наблюдениям во время недолгого пребывания в траншеях на Швиньяке, мне кажется, все выжившие на передовой в той войне, должно быть, получили легкие нарушения психики. Кроме всего прочего, в ушах стоял отвратительный шум.
Как мне кажется, во Франции грохот взрывов хотя бы приглушался почвой. Здесь, на плато Карсо, снаряды взрывались прямо среди скал, с ярко-желтой вспышкой и сильным, резким ударом, от которого голова звенела, как поминальный колокол. Это сводило с ума; невозможно вынести, если не отключать мозг и не выполнять все действия автоматически.
Адъютант батальона "Дойчмайстер", которому нас передал Фримл, с самого начала был с нами очень учтив. Он поздоровался со мной раньше, чем я его узнал — молодой офицер по имени Макс Вайнбергер, сын венского музыкального издателя. Мы встречались однажды, в конце 1913 года, на одном из литературных вечеров моей тёти Алексии, но теперь я не смог его узнать, серого от пыли и фронтового изнеможения.
Он сказал, что теперь, на начало августа, он — единственный, оставшийся в живых из командного состава девятого батальона. Но всё же он нашёл время организовать нашу отправку в тыл, вместе с партией пленных, захваченных после недавней атаки на окопы.
Я заметил, что он заботится об их благополучии и поставил трех часовых у блиндажа. Я счел это излишним, поскольку пленные не выказывали никакого желания бежать, скорее наоборот, были рады убраться подальше от войны.
— Это не для того, чтобы они не сбежали, — доверительно сказал он мне. — Они здесь, чтобы защитить говнюков от Фримла и его банды. Позавчера мы загнали двадцать человек в блиндаж, собирались забрать их, когда откроют заградительный огонь, а один из людей Фримла бросил туда гранату, просто так, поразвлечься. Потом он по-свински ухмыльнулся во весь рот и сказал, будто уронил случайно. Я собирался его арестовать, но Фримл поднял шум и заявил, что у полковых офицеров нет власти над Штосструппен... — он улыбнулся, — и тем более когда они грязные евреи вроде меня.
— Судя по вашим словам, оберлейтенант Фримл — сложный гость.
— Сложный? Да он абсолютно чокнутый, для нас он опаснее, чем итальянцы. Он устраивает заварушку, куда бы ни отправился, а мы потом расхлебываем, уворачиваясь от бомб. Каждый раз, когда он уходит, мы надеемся, что его прикончат, но он всегда возвращается. Он не в себе, а половина его людей кончили бы на виселице, как обыкновенные убийцы, не будь этой треклятой войны. Вы знаете, как он принимает в штурмовики? Они должны вытащить чеку из гранаты и держать ее на своей каске, стоя по стойке смирно, пока она не взорвется. Наверное, он несколько десятков убил этим трюком. А теперь я слышал, что его представляют к ордену Марии Терезии. Будь я кавалером рыцарского креста Марии Терезии и узнай, что и этого головореза тоже наградили, то вернул бы орден следующей же почтой.
Этим вечером мы с Тоттом направились по окопам обратно. Нас контузило, мы исцарапались о колючую проволоку, в груди у меня болело от воздействия газа, но с другой стороны, мы нисколько не пострадали во время аварийной посадки на нейтральной полосе, а я не потерял лампы от рации, спрятанные в лётной куртке. В группе нас было около тридцати — проводник, Тотт и я, пленные итальянцы, плюс трое тяжелораненых на носилках и два трупа, которые мы заставили нести итальянцев.
Оба покойника стали жертвами того миномётного обстрела около полудня — две накрытые одеялами фигуры и две пары пыльных сапог безжизненно покачивались, пока мы тащили носилки по кучам битого камня и прижимались к стенкам траншей, чтобы пропустить отряды, доставляющие продовольствие.
Рядом с одним из тел на носилках лежали разбитые остатки примитивной скрипки, сделанной из бензиновой канистры. Увидев её, я устыдился своих утренних непочтительных мыслей о музыкантах-любителях.
Как только мы перешли через гребень Швиньяка и оказались в мёртвой зоне на другой стороне, где нас не видел враг, я смог выпрямиться и оглянуться на невероятную мешанину землянок и убежищ на противоположном склоне.
Весь этот безумный троглодитский городок, беспорядочно выстроенный из подручного камня, мешков с песком и цементом, древесины и рифлёного железа, раскинулся по безопасному склону унылого известнякового горного хребта, как затерянный в Андах город инков или каменные гробницы какой-то давно забытой цивилизации в Аравийской пустыне.
В каком странном мире мы живём, подумал я. Раньше мы хоронили стариков, когда они умирали, а теперь молодые люди должны похоронить себя заживо, чтобы остаться в живых.
Неотвратимость этого произвела на меня сильное впечатление, когда мы вышли из защитного укрытия Швиньяка. Итальянцы не могли нас видеть, но их артиллерия по-прежнему перекидывала снаряды через гребень. Мы не успели и глазом моргнуть, как снаряды с воем посыпались с неба и разорвались на окрестных скалах, осколки горячего металла и щепки разлетелись по траншее.
Проводник знаком указал всем укрыться в убежище, пробитом в стене каменной траншеи и прикрытом железнодорожными шпалами. Мы влезли внутрь, оставив снаружи только мертвых. Проводник, батальонный посыльный, венский парень лет девятнадцати, был выбран не из-за телосложения (образчик недоедания в трущобах), а за ловкость и хитрость в умении уворачиваться от снарядов.
Следующие полчаса, пока не закончился артобстрел, мы, скрючившись, просидели там. Проводника, похоже, это не слишком беспокоило. Один из итальянцев пустил по кругу сигареты, и проводник закурил свою так безмятежно, будто мы ждали трамвая на Марияхильферштрассе.
— Горячий вечерок, — отважился я, когда рядом разорвался снаряд, осыпав нас пылью и осколками. Паренек немного поразмыслил, выдыхая дым с выражением полнейшего блаженства на лице: прошли месяцы с тех пор, как мы видели сигареты без сушеного конского навоза.
— Осмелюсь доложить, что сегодня не так плохо, герр лейтенант. На той неделе тяжелый снаряд угодил прямо в отряд пополнения. Так мы их ложками отскребали.
Я понял, что он не преувеличивает: внезапно я заметил почерневший человеческий палец под настилом укрытия.
— Нет, — продолжил он, затягиваясь сигаретой, — большинство дней похуже этого.
— Как же вы тут выдерживаете, неделю за неделей?
Проводник рассмеялся.
— Ну, справляемся, герр лейтенант, как-то обходимся. Всё зависит от того, к чему ты привык, я думаю. Я вырос в Оттакриге, восемь человек в одной комнате, отец три года без работы, так что на самом деле тут не так плохо. Запах почти такой же, еда получше и регулярнее, если полевую кухню не взорвут по дороге, и места для сна в нашей землянке примерно столько же. Так что в целом жизнь не так плоха, если не загадывать больше чем на двадцать секунд вперед. У меня брат в Одиннадцатой армии в Альпах, так он говорит, там просто санаторий, не считая того, что итальяшки нет-нет, да пальнут из пушки и убьют кого-нибудь. Он надеется, что война продлится до его выхода на пенсию.