Двуглавый орел
Шрифт:
— Я думал, ты во всё это не веришь.
— Не верю. Но это — как с тем человеком, что несколько лет спустя после землетрясения бродил по Мессине, продавая таблетки против землетрясений. Когда его арестовала полиция, он спросил, что ещё они могут предложить. Я думаю, мои молитвы своей силой хранят тебя в воздухе и защищают от пуль. Это звучит безумно, но я уверена — это работает. Всё равно я больше ничего не могу для тебя сделать. Когда мы были в горах Трансильвании, я пыталась уговорить тебя дезертировать, даже договорилась, где тебе прятаться до конца войны, но ты и слушать не стал — честь австрийского императорского дома, долг перед матросами и всё такое. Так что, боюсь, за неимением лучшего, это единственное, чем я могу тебя защитить.
— И я уверен, это меня защитит.
Она улыбнулась.
— Что же, давай взглянем на светлую сторону. Ты не получил ни единой царапины, так что представляю, как мастерски ты летаешь. И, кроме того, с каждым днём всё ближе конец войны. Конечно, она не может продолжаться слишком долго. В газетах писали, что французы потеряли миллион человек при Вердене, так что можешь быть уверен — немцы потеряли ещё больше. Такими темпами скоро совсем никого не останется. Австро-венгерская армия посылает теперь людей на фронт после четвёртого или пятого ранения, прямо из госпиталя. Так больше не может продолжаться. И между нами — Пресвятая Дева и я намерены чертовски постараться, чтобы ты увидел, как это закончится.
Я немного помолчал, прижимая к себе её тёплое тело. Я думал про умирающего итальянского солдата, который стонал и плакал, после того как Фримл бросил в воронку гранату. Несомненно, и его семья, и девушка молились и ставили свечи за его спасение, даже когда он истекал кровью в той мрачной яме. И много ли пользы это ему принесло?
Как и у большинства людей, прошедших через войну, остатки моих прежних религиозных верований в конце концов разрушились под шквалами огня. Ошеломляющая чудовищность всего этого так поражала воображение и находилась так далеко за гранью нормального восприятия, что все никчёмные рецепты утешения от священников и богословов казались мне похожими на бессмысленное звяканье жестяных консервных банок на проволоке после боя.
Паровоз с сильно изношенными сцепными осями медленно тащил битком набитый ободранный поезд. Паровоз топили лигнином, этот бурый уголь давал почти столько же тепла, как сырая газетная бумага. Мы уныло ползли мимо деревень Моравии, через Линденберг и Прерау, это заняло большую часть дня.
День стоял серый и тусклый, совсем не августовская погода — унылое лето в северных Альпах. Пока мы тащились мимо полей, даже такому городскому человеку, как я, нетрудно было понять, что урожай в этом году будет скудным. В самом деле, и самый тупой городской житель заметил бы просветы земли между стеблями ржи на полях, и то, что урожай собирали в основном старики, женщины и дети, изредка — солдаты, находящиеся в отпуске, да несколько партий русских военнопленных.
Пока ехали в дребезжащем поезде, мы с Елизаветой разговаривали совсем мало. Купе было переполнено, проход забит солдатами, направлявшимися в отпуск. Мы оба устали, но всё же нам вполне хватало того, что мы вместе — две ничтожные пылинки, ненадолго прильнувшие друг к другу, пока ураган не унёс их прочь.
В тот вечер мы рано прибыли на станцию Хиршендорф, обнаружив к величайшему сожалению, что нас ждут организационный комитет и городской оркестр. Прозвучали приветствия и речи, и меня пригласили на следующий день, 18 августа, на городскую площадь на празднование по поводу 86-летия императора. Я мысленно простонал, но вряд ли смог бы отказаться.
День рождения кайзера, важная дата австрийского года с незапамятных времён, теперь, кажется, стал неизменным праздником, вроде Рождества или Дня поминовения усопших. Как самый знаменитый сын города Хиршендорф — и к тому же кавалер рыцарского креста Марии Терезии — я, понятно, не мог отказаться. Репортёры "Хиршендорфских новостей" уже приставали ко мне по поводу интервью, и кто-то спрашивал насчёт открытия военной экспозиции. Нам стало казаться, что с таким же успехом мы могли остаться в Вене.
Город, где я родился и вырос, был совсем маленьким — всего лишь увеличенная версия Хайденшафта: типичный австрийский провинциальный городок конца девятнадцатого века с мощеной площадью, большой барочной церковью с куполами в форме луковиц и зданием государственных учреждений в любопытном тяжеловесном неоитальянском стиле, неизменно окрашенным в темно-желтую охру — отличительный цвет всех общественных зданий двуединой монархии.
Как у всех подобных провинциальных городов, его жизнь до войны была неразрывно связана с сельской местностью вокруг. В моем детстве каждый всегда по запаху узнавал, откуда ветер: теплый сладкий аромат солода, когда южный ветер дул с пивоваренного завода; острый, чистый и сильный запах смолы, когда восточный ветер дул с лесопилок; и странный, кисловатый запах навоза с патокой от свеклы, когда западный ветер дул с сахарного завода.
Теперь все изменилось, поскольку приближался третий год войны. Правда, лесопилки еще работали как раньше, даже по три смены в день, чтобы переработать тысячи деревьев, варварски срубленных в силезских лесах для досок и пиломатериалов на постройку крыш землянок и вагонов для боеприпасов.
Что касается свекольного завода, его перепрофилировали под производство артиллерийских снарядов. Токарные станки визжали день и ночь как души проклятых, выпуская оболочки снарядов, которые отвозили к хлипким разросшимся сарюшкам за несколько километров от города, чтобы заполнить взрывчаткой.
Большая часть оставшегося трудоспособного населения города — то есть женщины — теперь работала на заводах по производству боеприпасов, и их легко было отличить по жёлтому как масло цвету лица из-за вдыхания целый день паров тринитротолуола. Заработная плата была хорошей, говорили они, но им платили бумажными и металлическими деньгами, которые с каждой неделей всё больше обесценивались.
Что касается пивоваренного завода, тот по-прежнему работал, более или менее. Но когда-то крепкое и высоко ценимое светлое пиво "Хиршендорфер" с головой оленя на этикетке теперь стало жалким пойлом из-за нехватки ячменя: бледно-соломенного цвета, с пеной как у мыла и едва отличающееся от воды из-под крана, ведь почти весь получаемый при брожении спирт забирался на военные нужды.
Для меня удивительно, что кто-то ещё пил эту дрянь. Но предполагаю, что тогда, в конце лета 1916 года, ничего другого особо и не предлагалось. Резина и медь стали далеким воспоминанием. В прошлом году приходская церковь святого Иоганна Непомука по приказу правительства добровольно пожертвовала свои колокола военной экономике. Теперь было нелегко найти даже кожу для обуви, так что как только довоенная обувь разваливалась, женщины надевали стучащие деревянными подошвами брезентовые чудовища.