Двуглавый орел
Шрифт:
— Когда ты уволишься из госпиталя? — спросил я.
— Думаю, в следующем месяце. К тому времени мой живот, наверное, увеличится так, что я не смогу его больше прятать, даже под этими ужасными белыми халатами, которые нам приходится носить. Вот — она положила руку на свой живот ниже талии— вот, можешь пощупать. Он пока ещё не выпирает, но можно ощутить внутри что-то твёрдое. — Она засмеялась. — Я всё думаю, кто это будет — мальчик или девочка. Слушай, разве это не замечательно?
— Было бы замечательно, если бы не война. Не лучшее время, чтобы заводить детей. Бедный малыш может никогда не увидеть отца. Кругом такой ужас.
— Не будь таким старым занудой, Отто. Хорошего времени, чтобы рожать детей, не было с сотворения мира. И какое время подходит для этого лучше, чем нынешнее, когда человечество пытается уничтожить себя? Иметь детей — значит, плюнуть в глаза Людендорфов, и кайзеров Вильгельмов, и Круппов, и всех остальных торговцев смертью, которые убили бы всех нас, если бы могли.
— Для чего ты так хочешь иметь детей — чтобы они тоже стали пушечным мясом на фронте следующей войны?
— Нет, иметь детей, которые, может быть, будут умнее нас и когда-нибудь вышибут из седла этих военачальников. Мне все равно — да здравствует материнство, наша единственная надежда на лучший мир.
— Ты хочешь быть матерью, даже если меня убьют?
— Особенно если тебя убьют — по крайней мере, твоя частичка останется жить, напоминая мне, каким ты был.
— Что же, по-моему, это обнадеживает. А как же теперь твоя медицинская карьера? Дети, говорят, требуют много времени, а няньку сейчас нелегко найти — все женщины собираются идти работать на военные заводы.
— О, я справлюсь, а война когда-нибудь кончится. Приемные родители лишили меня наследства, когда я за тебя вышла, но я пока не нуждаюсь в деньгах. Отец перед смертью создал трастовый фонд в Цюрихе для нас с братом, а когда Ференц погиб, всё перешло ко мне. Мы справимся, не беспокойся. Может, после войны ты оставишь флот и найдешь какую-нибудь хорошую работу — станешь инженером, или еще что. Ты умный человек, а свои способности растрачиваешь на то, чтобы заставлять хорватских рыбаков заправлять койки и полировать медь. А если хочешь — можешь сидеть дома и качать вместо меня колыбель.
— Ты вернешься в госпиталь после рождения ребенка? Моя тетя приглашает тебя пожить у нее на Йозефсгассе, и Франци отлично управляется с детьми. Бедная девочка так глупа, что ее не взяли на снарядный завод. А профессор Киршбаум говорил мне, что придержит для тебя место.
Она помолчала, глядя на скошенные поля.
— Нет. Я не вернусь в госпиталь, только не в качестве медсестры, по крайней мере, пока идет война. С меня хватит.
— Ты всегда говорила, что твои пациенты — самое главное.
— С тех пор я изменила свое мнение.
— Почему? Раньше ты всегда была такой самоотверженной.
— По нескольким причинам. Прежде всего, я поняла, чем мы на самом деле занимаемся в военных госпиталях.
Она повернулась ко мне, заглянув своими ярко-зелеными глазами в мои.
— Не верь всей той чуши, что пишут о нас, медсестрах, в газетах: "ангелы в белом" и тому подобное, выхаживающие наших юных раненых героев, возвращающие им здоровье. Это больше не так — если вообще когда-нибудь было так. Мы лишь восстанавливаем их настолько, чтобы можно было опять послать их обратно в окопы и снова взорвать, вот и всё. Я тебе скажу: наша работа — это не медицина, это ветеринарная хирургия. Удивительно, что мы пока не пристреливаем самых тяжелых раненых. Хотя доктор Навратил говорит, в некоторых полевых госпиталях так и делают — дают тяжелораненым двойную инъекцию морфина и оставляют на всю ночь в одиночестве.
Я не поверил своим ушам.
— Обратно в окопы? Даже твоих пациентов? Не может быть.
— Это факт: даже тех, за которыми я ухаживаю. У всех тяжелые ранения головы — чаще всего с реконструкцией лица — и власти обнаружили, что как только их залатают, чтобы мозги больше не вытекали из ушей, они обычно в состоянии стрелять. Я и правда думаю, что Военное министерство заинтересовано в том, чтобы убрать подальше с глаз получивших тяжелые ранения в лицо, как только они выписываются. Ведь если они на фронте, то, по крайней мере, публику не шокируют.
В уголке ее глаза показалась слеза.
— Этой весной в моей палате лежал один мальчик, Эмиль Брайтенфельд. Он был прапорщиком королевских егерей, и в Польше пулей ему оторвало половину нижней челюсти. Мы почти год восстанавливали его лицо. Профессор Киршбаум и стоматолог сделали металлический мост, но он никак не приживался и причинял раненому сильную боль. А в июне пришли люди из отдела проверок Военного министерства и сказали, чтобы мы больше не тратили на него время — он полностью годен к службе, лучше ему не станет, а койку он занимает, и на фронте катастрофически не хватает офицеров. Так что его снова услали на действительную службу, на русский фронт. Мы отправили его с бутылкой болеутоляющих таблеток в кармане шинели.
— Что же с ним стало?
— Его убили через месяц. Как раз перед этим он написал мне, сказал, что его больше не волнует, жив он или мертв. На самом деле, если после войны ему пришлось бы жить с половиной челюсти — лучше уж умереть. Солдаты заботились о нем, как могли, даже разминали еду, как для ребенка, чтобы ему не нужно было жевать. Но, в конце концов, его нашла пуля. Мне об этом написал его сержант. Эмилю только двадцать два исполнилось. А незадолго до моего отъезда пришла секретная директива от Военного министерства. Похоже, в будущем нам не следует растрачивать ценные ресурсы на лечение тяжелораненых, а вместо этого сосредоточить усилия на тех, кто сможет принять участие в боевых действиях. Надеюсь, все они будут гореть за это в аду. Еще пара таких лет — и наша армия будет полностью состоять из калек и умалишенных контуженных.
Она помолчала, задумавшись.
— Я думаю, может, это и правда отличная идея — пусть в их войне сражаются люди, которым больше нечего терять.
Пока мы шли домой в вечерних сумерках по пыльной и светлой деревенской дороге, мне неожиданно пришла в голову мысль.
— Слушай, Лизерль, а в твоей палате лежал когда-то парень по имени Светозар фон Поточник? Его ранило в лицо, когда он воевал вместе с немцами во Фландрии, в 1914-ом. Кажется, он провел много времени в Вене, у профессора Киршбаума.
Она резко остановилась.
— Поточник? Откуда ты его знаешь?
— Когда его выписали, он вступил в Австро-венгерскую армию, и теперь он шеф-пилот эскадрильи 19Ф в Капровидзе. Я с ним не слишком много разговаривал, но кажется, он довольно порядочный человек, хоть у него голова и забита Великой Германией. У него светлая голова, и он был бы очень красив, если бы не потерял половину лица.
Елизавета немного помолчала.
— Да, я довольно хорошо его знала. Вообще-то до того, как я встретила тебя прошлым летом, мы почти были помолвлены. Сначала он мне очень нравился, но чем больше я узнавала его, тем нравился всё меньше и меньше.