Двуглавый орел
Шрифт:
Через пару минут после того, как поезд отошел от станции Грюссбах, он с лязгом и содроганием остановился посреди соснового бора. Некоторое время кроме шипения пара не было слышно ни звука. Потом в лесу раздались выстрелы и взрыв ручной гранаты. Мы тревожно ждали.
Спустя несколько минут мы услышали голоса и скрип сапог рядом с железнодорожным полотном. Группа из пяти-шести жандармов в желтых шлемах и с винтовками за плечами сопровождала пленного. На вид ему было лет девятнадцать или двадцать, взлохмаченные волосы, лицо в кровоподтеках, одет в потрепанную армейскую шинель, руки связаны за спиной. Полицейские тащили его за собой на веревке, обвязанной вокруг шеи, и пинали ногами всякий раз, как тот спотыкался и падал. Они исчезли из вида, и поезд снова тронулся.
В наше купе зашел кондуктор.
— Бога ради, что все это значит? — спросил я, пока он компостировал билет.
— Ничего особенного, герр лейтенант, просто небольшие проблемы дальше по пути.
— Что за проблемы?
— Бандиты, герр лейтенант. — он понизил голос, — по крайней мере, мы так должны говорить. Все знают, это дезертиры.
— Дезертиры здесь, так далеко от фронта?
— Точно, дезертиры. Приезжают домой в отпуск и не собираются назад возвращаться. Здесь, в лесах, их теперь много. Живут тем, что фермы грабят, хотя я слышал, многие фермеры дают им еду и прячут в своих амбарах. Паршивые грязные чехи — я бы всех богемцев перестрелял. Им только дайте шанс — они бы все сбежали.
Глава десятая
Я вернулся на аэродром Хайденшафт-Капровидза в первый день сентября 1916 года. За время моего двухнедельного отсутствия мало что изменилось. Шестое сражение за Изонцо выдохлось где-то двадцатого августа, когда у итальянцев иссякли снаряды. За эти две недели они захватили город Гёрц и продвинулись максимум на пять километров по плато Карсо, приобретя в итоге более-менее выровненную линию фронта длиной в десять километров, сбегавшую от Гёрца в неглубокую лощину Валлоне и выходящую к морю чуть восточнее Монфальконе.
Победа стоила им более шестидесяти тысяч жизней, и столько же нам — поражение. Теперь стороны собирались с силами перед следующим раундом.
Эскадрилья 19Ф выполнила некоторое количество разведывательных полетов по запросам штаба армии, а также несколько бомбардировок, потеряв один "Бранденбургер" вместе с прапорщиком Балтассари и капралом Индраком при попытке разбомбить транспортный узел в Тревизо. О моих первых неделях после возвращения рассказать особо нечего. Цугфюрер Тотт уехал в отпуск к родителям в Венгрию.
Мне бы очень хотелось поподробнее расспросить его об этом, поскольку сама мысль, что у Тотта есть родители, весьма меня захватывала, вызывая в голове образы существ, сидящих на полу пещеры вокруг костра и обгладывающих кости зубров.
Но моя латынь для этой задачи не годилась. Да и Тотт, хоть и безукоризненно корректный в отношениях с офицерами — по крайней мере, пока не выкидывал их из аэропланов — всё же не любил обсуждать личную жизнь с посторонними. Погода уже начинала портиться, осень наступала намного раньше обычного. По словам местных, это предвещало суровую зиму. Утренний туман и низкие облака делали полёты по большей части невозможными. Рядовые пилоты называли это "погодой авиаторов"— они не носили чёрно-жёлтые портупеи, а значит, не обязаны были делать вид, что стремятся погибнуть. Но к середине месяца, когда пришла пора северного ветра, туман и облачность стали рассеиваться.
Восемьдесят пять лет назад, изучая метеорологию в Военно-морской академии, я точно понял механизм возникновения боры. Насколько я помню, это как сифон в туалетном бачке — холодный воздух собирается за горными хребтами Балкан, пока часть его не перетечёт через перевал, а потом первый поток увлекает за собой вниз остальную массу воздуха.
Помню, знаком опасности служила хорошая видимость и низкая белая шапочка облаков над далекими горными пиками. Несколько часов неподвижности и какое-то неясное ощущение грядущего в атмосфере, потом внезапный свист — и завывающая буря сотрясает палатки, стремительно тащит всякую всячину по лётному полю, а персонал старается перекатить аэропланы в капониры.
Из-за боры полёты на пару дней становились невозможными, несмотря на то, что ярко светило солнце, а воздух делался ясным и прохладным. Мы это знали. Но, к сожалению, знали это и итальянцы. Бора редко дует западнее Изонцо, так что они могли взлетать и садиться как угодно, а мы были крепко привязаны к земле. Кроме того, бора — необычный ветер, поскольку, хоть и дует чрезвычайно сильно, но только низко, у земли, примерно до тысячи метров или около того.
Мы, эскадрилья 19Ф, поняли это однажды утром в середине сентября, сразу после завтрака. Проснувшись, мы обнаружили, что палатки дико хлопают, а воющий ветер дует в долину с Сельва-ди-Тернова. Но метеорологи из штаба армии предупредили нас накануне вечером, так что всё было надёжно закреплено, а аэропланы откатили в укрытия. Досадно, что в день с такой прекрасной видимостью нельзя летать, но так уж обстояли дела — человек предполагает, Бог располагает.
Я пробрался сквозь бурю по лётному полю, придерживая одной рукой полу куртки, другой — фуражку, чтобы попасть в раздуваемую ветром палатку-столовую. Завтрак, привычно скудный, состоял из эрзац-кофе и "военного" хлеба, можно только задаваться вопросом, сколько же в нем на этот раз опилок.
Я прочёл в "Вестнике Триеста", что Западный фронт решительно противостоит мощным британским атакам — то, что вы называете сражением на Сомме, а мы— сражением при Анкре. После завтрака мы с Мейерхофером отправились в мастерские, проверить наш "Ганза Бранденбургер" - "Зоську", вчера вечером прибывшую из ремонта.
Мы вышли из палатки в бушующий шквал, и тут Мейерхофер остановился, вслушиваясь, и поднёс руку к уху.
— Что такое? — крикнул я, чтобы он услышал сквозь ветер.
— Странное дело, — ответил он, — я мог бы поклясться, что слышал шум моторов. Не может быть, при таком-то ветре. Ты слышишь, что-нибудь, Прохазка?
Я прислушался. В самом деле, через шквалы боры я смог теперь расслышать работающие двигатели аэропланов, и не один или два, а очень много.
— Смотри! — крикнул он, показывая вниз, в долину, в сторону Гёрца. — Не может этого быть — только не в такую погоду!
Там, высоко над долиной, вероятно, на высоте три или четыре тысячи метров, летела группа из восьми или девяти аэропланов.
Ясно было, что не наши. Большие бипланы с двухбалочными фюзеляжами и тремя двигателями — итальянские тяжёлые бомбардировщики "Капрони". На аэродром обрушились первые бомбы, вздымая фонтаны земли и камней, и мы нырнули в укрытие, в специально вырытые окопы.
Вокруг нашего лётного поля располагались зенитные пулемётные гнёзда, но они могли справиться только с низколетящими аэропланами. Они расстреливали в небо ленты патронов, совершенно безрезультатно. Мы выглянули наружу, рассматривая разрушения вокруг, и тут к нам в окоп спрыгнули двое — Поточник и Зверчковски, оба в лётной экипировке.