Двуглавый орел
Шрифт:
Но времени, чтобы просто смотреть, не оставалось, и я развернул пулемёт на итальянца, приближавшегося со стороны правого борта. По пути он стрелял по нам, но Тотту как-то удалось резким рывком свернуть в сторону и нырнуть в облако — как раз в тот момент, когда наш двигатель чихнул и начал глохнуть. Я подумал, что пуля перебила топливный насос, но это уже не имело значения — мы снижались сквозь липкую влажную муть, с захлёбывающимся из последних сил двигателем. Спустя полминуты, к тому времени, как мы вышли из облака снизу, двигателю пришёл конец, ветер устрашающе выл в расчалках аэроплана, пропеллер вхолостую крутился в воздушном потоке. В этой внезапной наступившей напряжённой тишине я впервые услышал шум моторов других
Мы снова вышли из облака на свет, и я с опаской огляделся вокруг. И никого не увидел. Наверное, итальянцы ринулись в погоню за Поточником и Суборичем. Я посмотрел вниз, пытаясь сориентироваться. Я сразу заметил знакомый контур Гёрца прямо под нами.
"Что ж, — подумал я, — раз уж итальянцы напали на нас при пересечении линии фронта, то у калек хотя бы есть какой-то шанс доползти до дома". Я дал сигнал Тотту поворачивать назад, к линии фронта, потом подтащил две бомбы к борту кабины и сбросил. Если бы нам удалось избежать внимания итальянских истребителей и зенитных батарей, мы могли бы вернуться обратно.
Мы всё ещё находились на высоте около трёх тысяч метров, а наша граница— примерно в пяти километрах к востоку. Возможно, аэропланы в 1916 году и были примитивными, медлительными и хрупкими штуковинами, но, по крайней мере, могли хорошо планировать. Я стоял за пулемётом, осматривая небо вокруг. Может, нам удастся просто уйти незамеченными...
И тогда я увидел тень, пикирующую на нас из облака. Я стиснул зубы и развернул пулемёт — больше из чувства собственного достоинства, чем в надежде поразить атакующего. Двухместник даже с работающим мотором имел мало шансов против "Ньюпора". А планируя как сейчас, мы были жалкой и лёгкой мишенью, неспособной ничего сделать, только плавно скользить вниз, примерно на половине максимальной скорости.
Итальянец приближался к нам сзади, маневрируя для смертельного удара. Потом, к моему удивлению, маленький серый аэроплан свернул влево и сбросил газ, чтобы лететь рядом с нами. Пилот помахал мне, и я увидел на боку аэроплана знакомую эмблему— когтистого чёрного кота. Тот самый майор ди Каррачоло собственной персоной. Он поднял руку в лётной перчатке и указал вниз. Я догадался, что он даёт сигнал — лететь на нашу сторону границы, с ним в качестве эскорта.
Сейчас это может показаться эксцентричным, но в те дни такое рыцарское поведение отнюдь не было редкостью. К 1916 году война в воздухе уже стала весьма жестокой, совсем не такой, как легендарные дуэли джентльменов. Однако в то время люди летали не более десятилетия. Подниматься в небо было всё ещё не менее опасно, чем воевать в нём. Поэтому нет ничего удивительного в том, что авиаторов в некоторой степени связывало чувство общности, которому линия фронта не препятствовала.
Полагаю, даже в последние месяцы 1918 года, во Франции, где воздушные бои уже давно из дуэлей превратились в огромные и беспощадные воздушные карусели с участием сотен аэропланов с каждой стороны, всё ещё существовала общая тенденция предоставлять подбитый аэроплан воле судьбы, а не добивать его.
Так или иначе, майор ди Каррачоло сопровождал до границы, и по дороге отогнал другой "Ньюпор", собравшийся нас атаковать.
Мы пересекли границу, он качнул крыльями на прощание, развернулся и улетел, оставив нас скользить вниз. Мы приземлились на пастбище, недалеко от селения Биглия, при этом самым худшим, что случилось при посадке, была лопнувшая покрышка. Сняв панели, закрывающие двигатель, мы обнаружили, что дело не в повреждении, полученном в бою, а в засорившемся топливном фильтре.
Тем же вечером в Капровидзе мы уныло сидели в палатке-столовой. Рейд Краличека на Верону обернулся катастрофой, которая дорого нам обошлась. Тотт и я вернулись лишь с несколькими дырами от пуль, но остальным повезло куда меньше. Поточнику удалось кое-как дохромать домой на изрешеченном
Что касается Суборича и Зверчковски, они разбились недалеко от Ранциано, пытаясь попасть домой. Суборич остался цел и отделался лишь несколькими синяками и порезами, но Зверчковски предположительно получил перелом таза, а их аэроплан разбился вдребезги. О судьбе юного Донхани и его пилота просто не было смысла гадать — в 1916 году, как правило, никому не удавалось выжить при падении с четырёх тысяч метров в горящем аэроплане.
Определённые пределы, за которые не должна заходить некомпетентность, существовали даже в австро-венгерской армии, и с фактическим уничтожением целой эскадрильи такой предел был достигнут. Тем же вечером гауптмана Краличека вызвали в Марбург для дачи объяснений офицеру Пятой армии по связи с ВВС и лично генералу Узелацу.
Он, как положено, отбыл следующим утром на штабном автомобиле, в брюках из лучшего ателье для штабных офицеров, в сверкающем мундире и с толстой папкой статистических выкладок под мышкой, намереваясь продемонстрировать, что несмотря на потерю за прошедшие восемь недель девяти аэропланов и пяти экипажей ради ничтожных целей, управление эскадрильи 19Ф по-прежнему является самым скрупулезным во всём имперском и королевском воздушном флоте.
А пока нас как неприкаянных сиротинушек бросили на лётном поле Капровидзы пребывать в неопределённости и решали, что же с нами делать — то ли пополнить подразделение новыми аэропланами и пилотами, то ли, как хотел гауптман Хейровски из эскадрильи 19, присоединить нас к его подразделению. Мы, оставшиеся в живых офицеры, испытывали по этому поводу неоднозначные чувства.
— Это с самого начала было глупой затеей, — говорил тем вечером Поточник, сидя в палатке-столовой и потягивая двойной шнапс, чтобы придать твёрдость рукам, ещё дрожавшим после утреннего боя. — Дальняя бомбардировка при дневном свете — напрасная трата времени. Если собираешься бомбить города — надо это делать ночью, внезапно, всеми имеющимися силами, а не посылать четыре аэроплана, засунув в каждый по паре не то бомб, не то консервных банок.
— Согласен, — сказал я, — но проблема ночных бомбардировок в том, что как они не могут видеть тебя, так и ты не видишь их. Бросать бомбы наугад — значит подвергать возможной опасности невинных людей. Даже при дневном свете точно сбросить бомбы на цель достаточно трудно.
Поточник пристально взглянул на меня, по своему обыкновению, отворачивая изувеченную половину лица. В его глазах, обычно задумчивых, появилась заинтересованность.
— Не существует такого понятия "невинные люди". Это война, а не игра в крокет. Мирный житель по ту сторону границы — точно такой же наш враг, как солдат в окопах, и точно такая же законная цель.
— Но это чудовищно... В Гаагской конвенции ясно сказано...
— К чёрту Гаагскую конвенцию и все прочие законы, придуманные для нас латинянами и англо-саксами. Мы сражаемся в войне двадцатого века, а не в одной из жалких летних кампаний Людовика XIV во Фландрии, где дамы выходили понаблюдать за боем с помоста для зрителей. И мы не цивилизованные бойцы, мы — германские воины, потомки тех, кто уничтожил римские легионы в Тевтобургском лесу, а оставшихся в живых принес в жертву своим богам. Хотел бы я, чтобы до наших генералов с заплывшими жиром мозгами дошло, что происходит с допустимыми целями и военными законами. Ты только посмотри, как мы передали этим итальяшкам Гёрц — подарили нетронутым целый город, "чтобы избавить его от дальнейшего разрушения". Говорю тебе, немецкая армия такого не потерпела бы — может, итальяшки и взяли бы Гёрц, но там бы камня на камне не осталось, прежде чем они бы туда вошли. Каждый дом бы взорвали, каждое дерево срубили, каждый колодец отравили, каждый подвал заминировали.