Двуглавый орел

Биггинс Джон

— Извините... я ничего не понимаю. Когда я видел, как падал аэроплан, он весь пылал...

— Именно так. Я так понимаю, этот ваш майор выбрался из кабины, встал на крыло и рулил, перегнувшись берез борт. Видимо, он сумел накренить штуковину так, чтобы ветром сбить пламя и не дать ему добраться до бензобака, а потом посадил машину на поле, рядом с одной из наших батарей. Наши ребята сказали, что никогда не видели таких полётов. Этот итальянец не иначе как циркач.

— Он сильно пострадал?

— Совсем нет — вывих плеча, несколько синяков, да подкоптился, вот и всё. Сейчас его латают военврачи, а когда закончат, мы пришлем его к вам. Я считаю,

он военнопленный эскадрильи 19Ф. Можете и аэроплан забрать, если хотите. Мы у обломков часового поставили, чтобы деревенские мальчишки не растащили, но, честно говоря, там кроме пепла мало что осталось.

Майор Оресте ди Каррачоло прибыл на лётное поле Капровидзы примерно через час, на заднем сиденье длинной серой штабной машины. Часовые, вооружённые винтовками с пристёгнутыми штыками, сидели по обеим сторонам от него, а впереди — полковник из штаба. Дверца открылась, и майор спустился с подножки автомобиля навстречу нам.

У него была забинтована голова, левая рука на перевязи, но в остальном он выглядел невредимым, за исключением того, что брови, усы и аккуратная острая бородка были немного опалены. Он носил серо-зелёную форму итальянских ВВС, кожаную лётную куртку, расстёгнутую, так как вечер был тёплый, а также элегантные и, несомненно, очень дорогие высокие ботинки на шнуровке.

Может, я изобразил этого человека слишком разодетым. Надо признать, он был элегантным, не особенно высоким, но сильные руки и могучие плечи сразу выдавали в нём скульптора. Он с угрюмым видом подошёл ближе и отдал честь здоровой рукой, глядя на нас с самой свирепой ненавистью. Я сделал шаг вперёд, отсалютовал в ответ, потом протянул ему руку. Последние сомнения относительно силы майора рассеялись, когда кости моей руки хрустнули от рукопожатия.

Я приветствовал его на лётном поле Капровидзы на итальянском, разминая руку и пытаясь не выдать боль. Его чёрные глаза встретились с моими, майор пристально посмотрел на меня, потом лучезарно улыбнулся.

— О, герр лейтенант, так это вы?

— Да, — ответил я, — я имел честь сбить вас сегодня утром. Но поверьте, дорогой майор, мне в тысячу раз приятнее видеть вас живым и здоровым. Приношу свои извинения. Но надеюсь, вы меня поймёте, ведь война — жестокая штука.

— Ах, дорогой tenente, не упрекайте себя, я вас умоляю. Вы только выполняли свой долг и можете успокоить себя тем, что когда-нибудь станете рассказывать внукам, что именно вы покончили с военной карьерой майора ди Каррачоло... — он улыбнулся, — или, вернее, мне следует говорить — временно прервали карьеру майора ди Каррачоло, до тех пор, пока он не сбежал из тюрьмы и не вернулся сражаться за свою страну.

— Нет необходимости заключать вас в тюрьму, майор, если вы дадите мне слово не убегать. Как мне известно, вам сейчас за сорок, так что вас вполне могут репатриировать, если дадите слово больше не сражаться.

— Я никогда этого не пообещаю. В обычной войне это, может быть, и допустимо, но для патриота, сражающегося за полное освобождение своего народа, священный долг — бежать и снова драться до последнего вздоха.

— Что ж, ладно. Но, по крайней мере, сегодня вечером вы должны быть почётным гостем в нашей офицерской столовой. Я и мои однополчане настаиваем. Вы ведь можете пообещать мне не сбежать хотя бы на эти несколько часов?

Он широко улыбнулся в ответ.

— Можете считать, что я дал слово и буду рад воспользоваться вашим гостеприимством. Я всегда считал, что воюю против австрийской монархии, а не против австрийцев, которых уважаю, как умных и талантливых людей, таких же, как и мы.

— Отлично, но, с вашего позволения, скажите мне одну вещь, майор. Как именно мне удалось вас подстрелить? Солнце било мне в глаза, и я почти не мог прицелиться, да и сделал только несколько выстрелов. Вы держали нас на прицеле и вряд ли промахнулись бы, но в последний момент отвернули в сторону. Что случилось? Я спрашиваю, как авиатор авиатора.

— Это военная фортуна, мой дорогой... эээ?

— Прохазка. Отто Прохазка. Лейтенант императорского и королевского флота.

— Ах да, Прохазка. В общем, атакуя вас, я знал, что вы не можете целиться в меня из-за солнца, кроме того, от вашего пулемёта Шварцлозе пользы — как от садовой лейки. Но бывает, что и случайные выстрелы находят цель. Одна из ваших пуль повредила масляный насос, и горячее масло брызнуло мне в лицо. К тому времени как я протер глаза, я уже пролетал мимо вашего хвоста, и вы опять дали по мне очередь. А потом я увидел, что из-под капота двигателя вырывается пламя, и совершенно потерял к вам интерес, думаю, вам понятно, почему. Ну, а конец этой истории, я полагаю, вы уже знаете?

— Да, офицер разведки из Оппачьяселлы мне про это рассказал. По общему мнению, вас можно поздравить с блестящим завершением полёта. Но, дорогой майор, я вдвойне счастлив встретиться с вами, ведь это меня вы сопровождали через границу несколько дней назад, когда у нас сломался двигатель.

Он удивился, потом громко рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Так это были вы? Теперь я припоминаю ваш "Бранденбургер" — "Зоська", если память мне не изменяет? Значит, мы уже знакомы. Мой сержант хотел сбить вас, но я ему помешал. Потом он спрашивал меня: "Почему вы не дали мне сбить этих австрийских свиней, майор?" "Нет, — сказал я, — мы сохранили жизнь врагу, попавшему в беду, и это принесёт нам удачу. И кто знает? Может, когда-нибудь он сделает то же самое для нас". Что ж, вы и правда принесли мне удачу.

В этот вечер в нашей столовой состоялся праздничный ужин, какой только можно было устроить с нашим всё более скудным рационом. Может, еды и было маловато, зато местное вино лилось рекой. Нас развлекали цыганский оркестр, составленный из венгерского наземного персонала, и Поточник, замечательно игравший Шуберта на стоявшем в столовой пианино.

Присутствовал даже гауптман Краличек, выглядевший несчастным, как сова, которую вытащили на дневной свет — Мейерхоферу, Поточнику и мне пришлось буквально тащить его под руки. Что же до майора Каррачоло, он сам по себе был для нас великолепным развлечением.

Он вполне сносно говорил по-немецки, а при необходимости я мог помочь ему на итальянском, так что вечер превратился в серию баек о его жизни в Африке. Казалось, когда он не открывал озёра, или его не терзали львицы, он в основном проводил время в объятьях эритрейских любовниц, которые подпиливали кончики зубов и жевали кат. А когда воспоминаний об Африке оказывалось недостаточно, он всегда мог обратиться к своей карьере скульптора, любовника, дуэлянта и автогонщика.

В конце концов, стало казаться, будто он прожил столько жизней, что хватило бы на целую кучу народа. Майор был эксцентричной личностью, позёром, это правда, но я обнаружил, что меня это совершенно не раздражает. Ему нравилось развлекать людей, что же касается правдивости его историй, у меня не было ни малейшего сомнения, что большая часть из них действительно произошла — или чуть не произошла.