Двуглавый орел
Шрифт:
Было совершенно очевидно, что в тюрьме с ним плохо обращались — лицо в синяках, волосы и борода беспощадно острижены, а чтобы усилить унижение, у него отобрали одежду, выдав вместо неё поношенную серую камуфляжную форму австрийского рядового, примерно вдвое длиннее его роста, так что на скамье подсудимых ему пришлось придерживать брюки, а двое часовых с каменными лицами стояли позади с примкнутыми штыками. Майор закончил говорить.
Судья со скучающим видом оторвал взгляд от кроссворда и безразличным тоном осведомился:
— Это всё?
Это было всё.
— Что ж, отлично. Оресте Карло Борромео ди Каррачоло, согласно гражданскому Уголовному кодексу, военному Уголовному кодексу и Своду законов военного времени, суд признал вас виновным. Таким образом, вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел. Приговор будет приведён в исполнение в течение двадцати четырёх часов. Следующее дело, пожалуйста.
В складском бараке аэродрома Капровидзы тем вечером состоялось поспешное секретное совещание офицеров. Все мы, как ни странно, даже Поточник, были возмущены столь жестоким отношением к нашему гостю, которого теперь ожидал расстрел на следующее утро, по морально и юридически неубедительным причинам. Мы решили, что следует сделать что-нибудь, хотя бы для того, чтобы сохранить честь эскадрильи 19Ф и доказать солидарность лётчиков всех национальностей.
В конце концов, нас с Мейерхофером выбрали представителями подразделения, чтобы мы приняли необходимые меры. Я позаимствовал отрядный мотоцикл и направился в Триест, а ближе к вечеру, перед закатом, оберлейтенант Мейерхофер вылетел в одиночку на "Ганза Бранденбургере" с кусками белой ткани, развевающимися на крыльях.
Времени было в обрез. Мы оказались по уши втянуты в дело, которое теперь, когда я оглядываюсь назад, выглядит как один из самых странных эпизодов истории габсбургского офицерского корпуса — если бы это открылось, мы все легко могли бы оказаться перед расстрельным взводом вместе с майором Каррачоло.
Глава двенадцатая
Следующее утро выдалось облачным, но спокойным. Местом казни назначили военный плац между Вилла-Опичина и Требичиано на пустынном карстовом плато, возвышающемся над Триестом — унылом ровном пространстве среди редких сосен, продуваемом ветрами, где вся растительность годами вытаптывалась солдатскими сапогами под рёв приказов сержантов. Я чувствовал облегчение — как я полагал, первоначально Каррачоло собирались расстрелять у крепостной стены в центре города, но потом решили перенести эту жуткую церемонию сюда, на гору, опасаясь возможных беспорядков и демонстраций городских итальянцев.
Неподалёку было маленькое запущенное кладбище, где когда-то хоронили жертв оспы из города внизу. После казни тело тайно похоронят здесь, в безымянной могиле. В старой Австрии имелся многолетний опыт подобных действий, и я знал, что энтузиазм патриотов, желающих возложить на могилу венки, сильно поубавится при мысли, что им придётся тащиться сюда из Триеста.
С первыми лучами солнца мы с Мейерхофером прибыли туда на штабной машине. Мы почти не разговаривали, внутри у нас всё сжималось от дурных предчувствий, но что толку было нервничать и болтать? Тем холодным осенним утром, пока небо над Липиццей постепенно светлело, мы молча стояли в ожидании. Нам с трудом удалось получить разрешение там присутствовать.
У меня состоялся неприятный разговор с командующим военно-морским округом, контр-адмиралом, бароном фон Куделкой. Я объяснял, почему мне следует присутствовать на казни, как представителю австро-венгерского военно-морского флота. В конце концов я был вынужден аргументировать тем, что поскольку город Фиуме входит в семьдесят второй военный округ, откуда набирают новобранцев для пополнения личного состава флота, технически майор Каррачоло мог считаться дезертиром императорского и королевского военно-морского флота.
Адмирал удивлённо посмотрел на меня, видимо, задаваясь вопросом, не коллекционирую ли я наручники и кожаные ремни.
— Хм. Отчего вы так стремитесь на казнь, Прохазка? Интересуетесь такими вещами? Сам я всегда старался этого избегать, с тех пор как лейтенантом на миноносце вынужден был присутствовать при повешении одного из членов экипажа, зарезавшего вагоновожатого в Заре. Если хотите моего совета — оставьте это полицейскому департаменту, им это доставляет удовольствие.
— Смею заверить, казнь не представляет для меня никакого интереса, герр адмирал. Просто мы с однополчанами... эээ... возмущены подлым вероломством этого человека в отношении императора и короля и его низким предательством Австрийского императорского дома.
— Вы... что?
— Возмущены его предательством, герр адмирал. И мы убеждены, что когда эта свинья получит по заслугам, должны присутствовать представители и армии, и флота, чтобы увидеть, как свершится правосудие.
— Но бога ради, Прохазка, насколько мне известно, этот ваш итальянец — австрийский подданный только в самом формальном смысле слова. Чёрт побери, если мы станем расстреливать каждого, кто уклонился от службы в австро-венгерской армии и покинул эту страну за прошедшие тридцать лет, всем военным заводам придётся сверхурочно производить боеприпасы. Я сказал бы, что примерно две трети американской армии формально — австрийские подданные. Да, как командующий округом, я согласен, что этот тип заслуживает расстрела, но как моряк и понюхавший пороху солдат Австрийского императорского дома, должен сказать, что это отвратительно. Я считаю, что военные ищут жертвы для устрашения остальных, и откровенно говоря, меня удивляет, что вам, молодым, хочется участвовать в этом жалком фарсе. Проклятые войны разрушают всё, что нам было дорого. Даже молодые офицеры становятся теперь педантами и доносчиками — не лучше кучки пруссаков. Честно говоря, от кавалера ордена Марии Терезии я ожидал большего. Ну ладно, получайте...
Он презрительно нацарапал что-то на листке бумаги.
— Вот ваше проклятое разрешение, подавитесь. Увидите, как какого-то несчастного привяжут к столбу и расстреляют, и второй раз смотреть на это вам не захочется.
И вот мы стоим на плацу в ожидании, подкрепившись лишь глотком из фляжки Мейерхофера. Я посмотрел на часы — шесть десять. Нам сказали — в половине седьмого. Может, они приедут позднее, если вообще появятся? Что, если они приедут раньше? На лекциях по тактике в Военно-морской академии нам всегда говорили, что военные операции следует планировать по меньшей мере на семьдесят пять процентов, а около двадцати пяти процентов оставлять на волю случая. Дрожа от холода тем ранним утром, я начинал подозревать, что мы отличным образом инвертировали эту пропорцию.
Наконец мы услышали лязг и скрежет мотора грузовика, с трудом преодолевавшего последние повороты петляющей зигзагами дороги от Триеста. В нём ехала расстрельная команда — десять юных, жалко выглядящих солдат во главе с лейтенантом, лицо которого выдавало желание оказаться в любом другом месте, где угодно, только не здесь и не сейчас.
За грузовиком следовал автомобиль с печально известным майором Бауманном, которому всегда нравилось присутствовать на казнях своих жертв, и капитаном из канцелярии военного суда.