Двуглавый орел
Шрифт:
Перед войной, если бы плато Карсо принадлежало мне, я радостно продал бы его за гульден. Теперь же целые армии жертвовали собой из-за него, как будто здесь сокрыты все богатства мира. Перед войной на обветренных холмах Файтьи Гриб, Косич и Дебели Врх никто не бывал, о них знали лишь несколько словенских пастухов. Теперь бесплодные склоны и овраги стали могильником целого поколения.
Когда великий английский драматург описал клочок земли, где даже негде схоронить убитых [27] , полагаю, он, наверное, имел в виду Карсо.
27
Автор намекает на Шекспира, трагедия "Гамлет", акт 4 сцена 4 (пер. М. Лозинского).
"Как смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем.
Где даже негде схоронить убитых?"
Летом 1916-го тела лежали повсюду, видимые через любой траншейный перископ: жалкие, забытые ошметки валялись среди скал или растянулись вдоль линий колючей проволоки, где упали. Лишь бешено бренчали посмертные колокола из консервных банок, которые наши солдаты вешали на колючку в качестве сигнализации. Даже наверху, за тысячу метров над полями сражений чувствовался зловещий, сладковатый запах разложения.
По злой иронии он слегка напоминал (для моего обоняния во всяком случае) запах перезрелой земляники. Много лет спустя моя вторая жена Эдит купила ароматическую помаду именно с таким синтетическим ароматом земляники. Это навеяло столько тревожных воспоминаний, что пришлось попросить больше ей не пользоваться. Да, я говорю так, как будто видел все это. Но потом я и впрямь увидел это вблизи, так что разницы никакой.
Район Карсо был крошечным — возможно, всего десять километров — так что мы, авиаторы, видели его целиком вполне прилично, когда летели над этим ужасным серовато-коричневым пейзажем: неглубокие долины под нами, объятые дымом и залитые оранжевым пламенем; изредка, когда пелена рассеивалась, мы снижались и видели череду крошечных пятнышек — людей, несущихся вперед среди разрывов снарядов: дьявольские зеленовато-желтые облака ядовитого газа и внезапные белые вспышки гранат и черные шипящие вихри огнеметов. Солдат, мчащихся вперед, чтобы убить или изувечить друг друга гранатами и саперными лопатками, чтобы захватить или отбить еще нескольких квадратных метров этой отвратительной пустоши.
Воспоминания преследуют меня по сей день: явная сокрушительная глупость всего этого. Почему мы это сделали? Почему мы позволили так с собой поступить? Я был там, а вы нет, поэтому интересно, могли ли бы вы мне объяснить. Я был этому свидетелем, но все же иногда думаю, что, возможно, понимаю меньше, чем вы, там не бывавшие.
Всю вторую неделю августа сражение бушевало к западу от нас. Итальянцы захватили Гёрц и теперь атаковали холмы Монте-Сан-Микеле на северном краю и Дебели Врх на южном краю откоса Карсо, пытаясь пробиться выше к плато.
Наши солдаты на линии фронта ужасно страдали в окруженных горами траншеях, день и ночь под таким обстрелом, что невозможно было доставить еду и воду или эвакуировать раненых. Довольствуясь иногда чашкой воды в день в этой летней жаре и пыли, преследуемые огромными, откормленными на трупах мухами, они держались изо всех сил, контратаковали по приказу и безвестными умирали тысячами за своего далекого императора и короля.
В то время как на расстоянии нескольких километров разыгралась эта мрачная трагедия, эскадрилья 19Ф сидела сложа руки на поле у Капровидзы и от скуки и разочарования пожевывала кончики усов. Мы находились в состоянии готовности — вот почему нас с Тоттом на самом деле не сильно коснулся приговор об аресте — но больше почти ничего не происходило.
Конечно, мы нуждались в аэроплане: один "Бранденбургер" вернулся из ремонта, но "Ллойд", на котором мы летали на артиллерийскую операцию в Монтенеро, был неисправен. Во время пикирования Тотт увеличил обороты двигателя до уровня, когда гильзы цилиндров безвозвратно повредились, так что машина теперь стояла в ангаре в ожидании замены двигателя.
У нас осталось три рабочих аэроплана — два "Бранденбургера" и "Ллойд". И все же мы чувствовали, что есть работа, которую мы могли выполнять для поддержки страдающих в окопах товарищей. Флик 19 в Хайденшафте принимала активное участие в боях с первого дня. Ее самолеты часто возвращались продырявленными пулями, чтобы явить очередное покрытое одеялом тело на носилках и добавить еще один крест из пропеллера к быстро растущему ряду на кладбище.
Нас всех это чрезмерно раздражало — сидеть в ожидании телефонного звонка. Мы находились под командованием штаба Пятой армии, а не местной дивизии, и казалось, будто Марбург полностью забыл о нашем существовании.
Наконец, в субботу, после того как пал Гёрц, чаша терпения переполнилась: весь офицерский корпус — за исключением меня, я находился в заключении на базе — оттолкнул в сторону протестующего Краличека и двинулся по дороге в Хайденшафт, чтобы предложить свои услуги Флик 19. Хейровски с ними не увиделся — он в тот день был в воздухе над Градиска-д’Изонцо, где подстрелил "Ньюпор" из охотничьего ружья — но вернувшись, послал краткий ответ, что Флик 19 — подразделение, дерущееся на передовой, и он воспользуется услугами (как он выразился) "модных фотографов и убийц гражданских лиц", лишь когда погибнет его последний летчик.
Когда они вернулись, Краличек закатил истерику и угрожал отдать всех под трибунал за мятеж. В итоге оберлейтенант Мейерхофер, временно исполняющий обязанности старшего пилота, собрал всех в столовой и составил коллективное письмо (полагаю, вы так это называете) к генерал-полковнику Бороевичу.
Оно выражало преданность благородному дому Австрии до последней капли крови и в доказательство преданности предлагалось положить наши жизни, если не в воздухе, то (в случае необходимости) в окопах на передовой, где мы будем сражаться до последнего вздоха, встречая пули, снаряды, штыки, огнеметы или отравляющий газ.
Все мы подписались, даже несчастный Краличек, которого вытащили из его конторы, и чья реакция на показанный документ напомнила реакцию человека на ранних стадиях водобоязни, наткнувшегося на стакан воды.
Рука Краличека явственно дрожала, когда он это подписывал, а все мы стояли вокруг него (подпоясанные черно-желтыми поясами и с прицепленными саблями) для моральной поддержки.
Ответ генерала пришел на следующий же день — он поблагодарил нас за верность императору и королю, но сообщил, что обученных пилотов не хватает и нельзя бросаться их жизнями, не задумываясь о будущем. В конце Бороевич пообещал нам столь желанных сражений, которые в любом случае последуют в ближайшие недели.
Поэтому для нас начало августа протекало в Капровидзе вполне мирно, пока пушки грохотали на западе, а ветер иногда доносил отчетливый запах сгоревшей взрывчатки, смешанный (поскольку стояли жаркие дни) с кое-чем менее приятным. Мы зачастую наблюдали над головой итальянские аэропланы, но приказы запрещали нам делать хоть что-то, пока в один прекрасный день Мейерхофер вместе со штабсфельдфебелем Зверчковски не поднялся в воздух, чтобы облетать "Бранденбургер", только что вернувшийся из ремонта.