Дядя Зяма
Шрифт:
— Ай, ми-шебейрех авейсейну Авром Ицхок ве-Янкев гу йевойрех эс реб Мейлех береб баавур шеоло и т. д [166] .
«На тебе! — думает про себя Мейлехке Пик. — То, что я выбежал к биме как угорелый, вышло не слишком величественно, то, что талес задрался до шеи, тоже немного не того… Талес болтается на плечах, как кальсоны на заборе, и пиджак со спины полностью открыт. Чтоб ему сгореть, этому талесу! Новый шелк липнет к сукну, как паутинка, как банный лист к телу. И никак нельзя спустить его с плеч. Зато… Сейчас дело дойдет до Баавур шенодер… Тут-то он себя и реабилитирует. Теперь он уже точно знает, что ему делать… Увидите!»
166
Тот, Кто благословил наших
И реб Исроэл-габай спокойно и торжественно доходит до Баавур шенодер и точно так же, как это было с тем человеком, которого Мейлехке видел в прошлую субботу, реб Исроэл-габай лукаво зажмуривает правый глаз и смотрит на молодожена из-под густой брови расширившимся левым глазом. Габай подносит ладонь к уху, изгибает ее как большую поварешку и, гнусавя изо всех сил, ставит перед реб Мейлех береб Меер очень хитрый вопрос:
— Баавур ше-е-еноде-е-ер?
Иными словами, дай-ка я послушаю, сколько решил заплатить любавичскому бесмедрешу сын киевского богача и зять реб Зямы за мафтир после свадьбы, да еще и в ханукальную субботу? А? А?..
Но Мейлехке Пик ничуть не испугался ни трудного вопроса Исроэла-габая, ни его зажмуренного глаза, ни его другого, вытаращенного глаза и сразу дал понять: он точно знает, как ему здесь поступать и что делать. Сейчас все увидят — можно быть человеком одаренным, вундеркиндом, обладать редкостным почерком и при всем при том — быть не хуже людей. И Мейлехке уверенно и смело ответил реб Исроэлу-габаю, назло всем завистникам, навострившим уши в большом любавичском бесмедреше:
— Алеф пуд карасин!
То есть он обещает целый пуд карасина… Ну! Что вы теперь скажете?
Когда реб Исроэл-габай услышал это «алеф пуд карасин», который тогда стоил самое большое рубль десять серебром, торжественный мишебейрех застрял у него в горле. Он открыл правый зажмуренный глаз и посмотрел на одаренного зятька своими зелено-голубыми старческими глазами. Он смотрел на Мейлехке неподвижно и ядовито, как старая змея смотрит на молоденького зайчика. Это продолжалось всего мгновение. Ужасное мгновение, когда слышны только тихие перешептывания и приглушенные смешки завистников. Ужасное и для одаренного зятька, и для Зямы, его тестя, сидящего у восточной стены… [167] Но вскоре реб Исроэл вспомнил, что мишебейрех нужно завершать, и стал отбарабанивать оставшиеся стихи, выражая при этом свое презрение всем телом: то растопырит пальцы, то сожмет их, то поднимет плечи, то опустит, то выгнет бровь, то распрямит ее. Каждое такое движение он сопровождал несколькими древнееврейскими словами и причмокиванием… Габай вдруг превратился в машину, производящую разочарование. Казалось, он управляет всеми сердитыми шумами в любавичском бесмедреше, как капельмейстер — клезмерами:
167
Места у восточной стены синагоги считаются самыми почетными и дорогими.
— Убисхар зе гакодеш борех гу йишмерегу веяцилегу… [168]
Гримасы Исроэла-габая означали: фе… тоже мне «обещает»!..
— Микол цоро вецуко вемикол неге умахало… [169]
Казалось бы, такие ясные, красивые слова! Но у реб Исроэла-габая они значили нечто совсем другое, а именно: фе, Зяма, не стоило вам устраивать «тарарам» по поводу такого зятька.
И, наконец, реб Исроэл-габай, отвернувшись от зятька, получившего мафтир, обратился с бимы ко всей общине и закончил, удерживая удивление на лице, а бороду — в руке:
168
И в награду за это Святой, благословен Он, охранит и спасет его (др.-евр.). Фрагмент мишебейреха.
169
От всякой беды, и несчастья, и любого недуга (др.-евр.). Продолжение мишебейреха.
— Вене-е-еймер о-о-омейн?! [170]
Это означало: ну, что скажете? Способный зятек неплохо нас «отшенодерил»?
Из-под бимы ему ответили дробным
И тут, как нарочно, вызывают еще одного прихожанина для «поднятия» свитка Торы [171] , и Мейлехке Пик должен кружиться во время «поднятия» вместе с только что вызванным человеком, который держит перед ним раскрытую Тору, как судебный приговор, как пергаментный обвинительный акт леэйней кол Исроэл [172] , у всех на глазах.
170
И скажем: аминь! (др.-евр.). Завершение мишебейреха.
171
Для того чтобы завершить чтение свитка Торы, на биму вызывают еще одного прихожанина, который разворачивает свиток так, чтобы было видно три столбца текста, поднимает развернутый свиток и показывает его всем прихожанам.
172
Перед глазами всего Израиля (2 Сам. [2 Цар.], 16:22, др.-евр.). В стихе говорится о позоре Авессалома, сына царя Соломона, публично совершившего дурной, всеми осуждаемый поступок. Таким образом, цитата намекает на то, что Мейлехке Пик был подвергнут всеобщему осуждению.
Мейлехке Пик чувствовал себя потерянным. Вокруг бимы раздается мерзкое шушуканье, из дальних углов доносятся смешки. А сам он стоит на биме, как на скользкой доске, оставшейся от погибшего корабля, и вот-вот потеряет последнюю опору под ногами… Он кинулся к мафтиру, как кидаются к подоспевшей спасательной лодке…
Но с его мафтиром случилось то, что случается с невезучим пассажиром во время шторма: он уже счастливо спасся было на лодке, но вдруг замечает, что лодка — дырявая…
Это был не мафтир, а горе! В замешательстве Мейлехке читал тяп-ляп, глотая слова и захлебываясь тропами, как слишком горячей и чересчур длинной лапшой, которая свешивается с ложки и не дает себя проглотить. Хоть караул кричи! Как же так? Он же тщательно просмотрел гафтору дома… Чувствуется, этот «алеф пуд карасин» сбил его с правильного пути, но непонятно, каким образом. Хоть караул кричи! Ведь в прошлую субботу тот паршивец тоже пообещал «алеф пуд карасин», и все были в высшей степени довольны… Почему же нынче такие претензии к нему? Почему вокруг бимы бормочут колкости? Почему Исроэл-габай шушукается с Ехиэлом-хазаном? Почему они пожимают плечами?
Мейлехке Пик после такого мафтира спустился с бимы, как сомлевший слезает в бане с верхнего полка: растерянный, распаренный и чувствующий себя голым, как Адам… Чудо еще, что шелковый талес хоть немного прикрывает его стыд, как Еву — фиговые листочки. И в довершение всего Зяма стоит спиной к своему зятю и лицом к восточной стене. Видно, вся горечь в его душе уже перегорела… Не здесь будь помянуто! Ни про какого тестя не будь помянуто!
По дороге домой, после мусафа, тесть и зятек подавленно молчали, повесив головы. Но на полдороге Зяма все же не смог сдержаться:
— Ты же говорил, что все знаешь?
— Что?..
— То! Сколько надо обещать.
— Все ведь дают пуд керосина! — оправдывался зятек.
— Кто «все»?
— А тот, в прошлую субботу.
— Тот? Нищий. Торгует дегтем. Но ты? В ханукальную субботу после свадьбы! Зять… зять… знаешь, как это называется? Фе-е!
— Так ведь можно добавить!
— Теперь? После того, как люди смеялись? Кому это поможет?.. Знаешь, как это называется? Ел протухшую рыбу и еще доплатил [173] .
173
Намек на мидраш, толкующий поведение фараона во время Исхода. Фараон в этой ситуации подобен рабу, купившему тухлую рыбу. Рабу предложили на выбор либо съесть испорченную рыбу, либо получить определенное количество ударов, либо уплатить деньги. Он предпочел съесть рыбу, но, не доев ее до конца, решил, что пусть уж лучше его накажут палками. Не выдержав положенного числа ударов, он еще и уплатил требуемую сумму.
— Я думал…
— Обо всем-то он думает и все-то он знает…
Но это были только опаленные перья. Шкварки пока жарились… Потому что отзвуки «алеф пуд карасин» уже разнеслись по улице, а с улицы — в улочки, а из улочек — в переулки. Сорванцы везде поджидали молодожена — и когда он шел один, и когда с Гнесей, и когда с тещей и тестем, и когда без них.
— Вот идет пуд карасина.
— Киевский богач с сумой!
— Что-то пахнет ка… карасином!