Дядя Зяма
Шрифт:
А киевскому свату стало ясно, что Зяма не будет вкладывать приданое в его дела без твердых гарантий. Просто так, для «определенных» дел, Зяма и двух копеек не даст. И еще реб Пику стало ясно, что Зяма вовсе не такой уж простак, а он, киевский мудрец, на этот раз наговорил лишнего.
После этого разговора сваты начали друг на друга дуться.
Обиженная киевская сватья в поношенных нарядах больше не показывается на улице, зато киевский сват то и дело прогуливается с реб Исроэлом-габаем и рассказывает ему о том, как ему ужасно везет с определенными компаньонами, которые у него были, которые у него есть, которые у него будут… Но странное дело! Как только реб Меер Пик издали замечает своего свата,
Гнесю пока предупредили, что ее отъезд с Мейлехке в Киев будет еще очень нескоро, а «учеба на зубного» — тем более.
Между тем Гнеся все время ощущала беспокойство. Ее пугало, что Шикеле, ее двоюродный брат, был совсем недалеко. Всего шесть часов на санях… Если он вдруг примчится из Погоста, каково ей будет смотреть в его близорукие глаза с длинными блестящими ресницами? Что он скажет, когда увидит ее, идущую по улице с «посторонним» чернявым молодым человеком, который вдруг стал ее мужем, а она, между тем, и сама толком не понимает, как это случилось?
Мейлехке Пику вся эта история тоже не нравилась. После расчудесного «мишебейреха», которым его прославили «малолетки», он стыдился выйти на улицу. Нынче же, когда он вдруг услышал, что ему предстоит торчать в шкловских снегах не месяц и не два, а пока не отыщется какое-нибудь «дело», ему стало совсем тошно. Мейлехке начал препираться с отцом: так или иначе, но он, Мейлехке, должен уехать с родителями! Но это не помогло. Меер Пик потихоньку объяснил сыну, каково истинное положение с «определенными делами», и то, что содержать второй дом в Киеве он, Меер, теперь не в состоянии. Приданое тесть крепко держит в лапах, да и уехать сразу же после свадьбы, бросив молодую жену, — это стыд и позор. Но если он, Мейлехке, сможет добиться от скорняка, чтобы тот отдал приданое наличными, тогда… тогда видно будет.
Мейлехке Пик ухватился за этот намек и стал требовать, чтобы приданое выплатили его отцу, тогда они с Гнесей тоже смогут уехать… Он не может здесь оставаться. Но Зяма сказал — нет! Он не даст. Если молодые собираются все-таки тратить приданое, то его, Зямы, мнение — важнее. В Шклове жизнь дешевле. Он знает, кто подговорил его зятя. Его, Зяму, надули, но больше он не попадется. Ладно, раз отец хочет, чтобы сын оставался в Шклове, пусть остается. Зачем ему, в самом деле, торопиться? Чего он в Киеве не видел? «Определенных дел» с «определенными компаньонами»?.. Подумаешь! Красивый почерок у него есть? Есть! Химию, по его словам, он тоже знает? Знает! Не пропадут…
Так потихоньку разгорались раздоры и между сватами, и между ними и их детьми. Михля бегала по дому, как квочка, у которой хотят отнять полувысиженные яйца:
— Тише, тише! Только не становитесь посмешищами!
И когда киевские свояки, или, как Зяма их теперь назвал, «киевские голяки», уезжали, то проводить их до кибитки вышли только Мейлехке Пик и Гнеся под густой вуалью, чтобы были невидны ее заплаканные глаза… Да, да, заплаканные! Моте Дырка Холодная во время «усаживания невесты» перед хупой предсказывал:
— Плачь, невеста, невеста-душа, Дай слезам своим волю, Чтобы жизнь была хороша, Чтобы не плакать боле.Но… маршелок предполагает, а Бог располагает.
Оставшись без отца и матери в чужом местечке, один на один с тихой и скрытной Гнесей, одаренный зятек сразу начал проявлять свои выдающиеся способности. Первым делом он стал до полудня валяться под одеялом. А Гнеся или Михля подавали ему завтрак в постель. Сперва женщины завели это обыкновение
— У нас в Киеве…
Все истории у него начинаются с «у нас в Киеве». И все это таким тоном, словно все, что вне Киева, недостойно того, чтобы существовать на свете.
Однажды Зяма в рабочем переднике около одиннадцати утра наткнулся на эту сцену и позеленел от злости. Он, который всю жизнь, с самого детства, вкалывал и всегда ел с аппетитом, не мог понять, как можно спать до полудня, как можно есть, не помолившись [183] , как можно не доесть такую отличную яичницу… Погрыз, как мышь, и оставил… Зяма едва не упал в обморок. Впервые с тех пор, как он познакомился с почерком Мейлехке Пика, Зяма начал прозревать в своем ослеплении: выходит, можно обладать красивым почерком и никуда не годиться? Хм! Он бы никогда в это не поверил…
183
Завтракают после утренней молитвы.
Дело тут же могло обернуться большой ссорой, но Михля перехватила мужа и выпроводила с дочкиной половины. Услышав доносящийся из-за закрытой двери сдержанный рык раздраженного и сильного зверя, Мейлехке Пик побледнел. И сразу стал одеваться, как выпоротый маленький мальчик, который натягивает штанишки и не может попасть пуговицами в петли. Внезапный переход от лени к суетливой подвижности был так комичен, что Гнеся не смогла сдержаться и, глядя на мужа, улыбнулась. Это была ее первая презрительная улыбка с тех пор, как она вышла замуж.
Удивительным образом, хранимая за семью запорами новость о трениях между зятем и тестем дошла до чужих ушей. Впрочем, это происходит в местечке с любыми новостями. Ветер разнес черные маковые зернышки новостей, и из них выросли красные цветы сплетен. Полетели дразнилки, запорхали песенки.
И вот тому доказательство: против дяди-Зяминых ворот повадилась стоять, укутавшись в шубу, соседская девчонка, кривоногая и пузатенькая. Стоило Мейлехке Пику и Гнесе выйти на прогулку, как она начинала петь:
— Ой, мать, моя мать! Кот сметану стал лизать, Куры яйца разбивать, Невеста платье надевать. Зятю талес надо дать… Где ж на все денег взять?Между нами говоря: на что тут сердиться? Это же известная песенка. Но Мейлехке она была как пуля в сердце, потому что точно подходила к его поздним подъемам, к недовольству, царившему в доме… Даже тетя Михля, подслушав однажды эту песенку, удивилась: откуда они, эти бедные уличные дети, все знают? Это же все чистая правда! С тех пор как в их доме появился Мейлехке, дом перестал быть домом. Кошка больше не кошка, куры не куры. Все распустились. И Гнеся больше не Гнеся, и Зяма, Боже упаси, постоянно сердит!