Дягимай
Шрифт:
Малдейкис. Ха-ха-ха! Погоди! Что-то я тебе еще хотел сказать. А-а!.. Встретил я твою бывшую супругу. Ехала мимо и завернула. Навестила по старой памяти. Говорит, в Гедвайняй переберется. На стройку. Будет у тебя, Даниелюс, под боком знакомая медсестра… Нет, нет, я не иронизирую, я просто диву даюсь: Ефимья не может выбросить тебя из головы. Погоди! Кто-то звонит!.. О дьявол!.. Вильнюс! Я так и не успел сказать тебе о главном. Прости, Даниелюс, попозже звякну. Вот это житуха! С другом и то некогда поговорить…
……………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
«Не успел сказать о самом главном»… Но есть
— Но у тебя же есть дядя в деревне?
Есть дядя. И не один. Двое дядей, ежели интересуетесь. И две тетки имеются. Но все они, и эти дяди, и эти тетки, люди порядочные, никогда никого не притесняли, батрака или батрачку нанимали только в страду или когда в избе появлялась роженица. Правда, дядя Рокас во время оккупации взял военнопленного, но соседи могут подтвердить, что потом он помог ему бежать к партизанам.
— Товарищ Гиринис, первичной комсомольской организации нет никакого дела до твоего дяди Рокаса, — отрезал комсорг. — Речь идет о Теофилюсе Гиринисе. Нам известно, что он был на подозрении, фигурировал в списках как кулацкий элемент и враг народа. Сам небось знаешь, как такие кончали…
Дядя Теофилюс!.. Любимый брат отца. Кулак! Земли у него всего десять гектаров было. Всю жизнь спину гнул вместе с женой, света божьего не видели. Если кого и эксплуатировал, то только пчел — была у него добрая дюжина ульев, каждый год приносивших ему бочонок меда. К пчелам подходил без маски, в одной рубахе. Я сам видел, как эти благородные и трудолюбивые насекомые ползали по его широкому лицу, по волосам, покрывали густым, черным слоем его голые руки. Но не было случая, чтобы пчела ужалила его. Загорелый, с изъеденным оспой лицом, благоухающий воском, Теофилюс казался огромными движущимися сотами, обладающими какой-то колдовской силой. «Хорошего человека и пчела не жалит», — говаривали соседи. И вдруг — кулак, враг народа…
— Не верю, — пробормотал я. — Здесь какое-то недоразумение, товарищ Заука.
— Недоразумение? — товарищ Заука побагровел, стал заикаться: до того озадачило его мое упорство. — Кто лучше знает: соседи, родственники или те, кому поручено такими делами заниматься? Ты что, сомневаешься в правоте советской власти?
Меня вдруг охватило точно такое чувство, как в тот зимний вечер, когда поперек дороги встал Альгирдас Бутвила со своими подручными.
— Этого я не говорил, товарищ Заука. Я комсомолец — как я могу сомневаться? Но если бы вы лично знали дядю Теофилюса… ничего не понимаю… Скажите, что с ним стряслось?
— Стряслось то, что должно с антисоветским элементом стрястись: в его усадьбе обнаружили гнездо бандитов. Мой совет: поменьше думайте об этом своем дяде, лучше позаботьтесь о себе. Вам, надеюсь, не надо объяснять, что такие связи не украшают комсомольца. Отнюдь.
У Теофилюса Гириниса бандиты? Неслыханно! Когда я приезжал на летние каникулы, он при мне возмущался кровавыми делами лесовиков, говорил, что для них куда лучше было бы, ежели б они вняли призыву властей и как можно скорей сложили оружие. Никогда не поверю, что этот миролюбивый прямодушный мужик оказался двурушником.
— Ты хороший комсомолец, — продолжал комсорг. — Деятельный, дисциплинированный. Достаточно сознательный, чтобы понять и поддержать меры советской власти, даже если они касаются твоих родственников. Бюро первичной комсомольской организации, — словно читая газету, продолжал Заука, — предлагает тебе выступить на открытом комсомольском собрании, принципиально заклеймить Теофилюса Гириниса и решительно порвать с ним.
— Мне надо на денек съездить домой, — сказал я, подумав.
— Что ж, поезжай, если считаешь, что комсомол занимается наветами. Только запомни: по какой бы причине твой дядя Теофилюс Гиринис ни оказался за тысячи километров от родной деревни, от Епушотаса, он — враг народа. А ты — его близкий родственник. Полагаю, такому студенту в комсомоле и университете не место.
Через неделю состоялось комсомольское собрание. Так уж случилось, что накануне ко мне в Вильнюс приехала мама. Нет, в усадьбе дяди Теофилюса не было никакого бандитского гнезда, они просто раза два заглянули туда среди ночи, кто-то донес, и нет человека. Возможно, я должен был сказать маме, что завтра комсомольское собрание, что я самыми суровыми словами скажу о тех, кто смеет подать лесовикам кружку воды, и предательски отрекусь от дяди Теофилюса, хотя и любил его сызмала и уважал как отца родного. Но я молчал. Мне было стыдно, я терзался своей трусостью, краснел при одной мысли, что последним пунктом повестки дня значится проверка моей преданности, унизительная исповедь, которую будут слушать сотни студентов. А ведь должен был я сказать вот что: «Поймите этого человека! Что он, безоружный бедняга, мог сделать, чтобы бандиты к нему не заглядывали? Он осужден несправедливо. У меня нет основания, я не могу и не хочу оплевывать его!» Но я, Ефимья, не осмелился произнести вслух то, что думал. Я решил, что, обливая грязью близкого человека, защищу свое право носить в кармане не только комсомольский билет, но и зачетную книжку. Я знал, что потом, когда встречусь с отцом, услышу от него горькие и безжалостные слова:
— Такого человека продал. Ничего не скажешь — лихо, сынок, начинаешь.
А ты, Ефимья, за мою откровенность потом мне еще и отомстишь. Сердясь на меня, вымещая на мне свою злость, желчно бросишь:
— Мелкобуржуазный либерал! Заладил: человек, человек. Мягкосердечие и классовая борьба несовместимы.
«Неужто человечность — недостаток коммуниста?» Но и опять я не отважился произнести вслух то, что думал. Я не стал с тобой спорить, Ефимья… Просто удивился: неужели ты моя жена? Неужто сын наш, первенец, плод любви, а не обыкновенного мужского вожделения, — ошибка? Не слишком ли дорого я за нее заплатил? Я почти ненавидел тебя, Ефимья. Ненавидел и боялся… Тогда я еще не встретил свою женщину, но не сомневался: она есть и мы с ней обязательно встретимся.
……………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
Секретарша. Лаукува. Товарищ Малдейкис.
Даниелюс. Хорошо. Спасибо. Алло, алло! Слушаю тебя, Аполинарас.
Малдейкис. Начну сразу о деле — чтобы успеть, а то снова прервут. Между прочим, я о том же и с Вильнюсом толковал. С товарищем Багдонасом. Но сперва вот что мне скажи: как ты собираешься провести уик-энд? Ведь послезавтра суббота.
Даниелюс. Не знаю. Собирался вроде бы на охоту. Но иногда и дома не грех посидеть. У телевизора. Книжку полистать. Люди читают, а я, так сказать, в хвосте плетусь…