Дягимай
Шрифт:
— Какой Дом культуры? Кто его строит? — Стропус искренне возмущен слухами, распространяемыми легковерами. — Может, когда-нибудь мы его и построим, но пока он существует только на бумаге и в чьем-то горячечном воображении.
— Увы, это правда, товарищ Юркшайтис, только на бумаге, — вдруг вмешивается задетая Юргита. — Ибо товарищ Стропус убежден, что людям достаточно и того, что остается от четвероногих.
— Ах, уж эти мне журналисты! — Стропус снисходительно усмехается, прикрываясь улыбкой победившего праведника. — Несколько капель чернил, два-три листа бумаги — и статья готова. А если на машинке, то небось и того проще. А на строительство Дома культуры тысячи нужны, сотни тысяч. Я уже не говорю о таких вещах, как получение стройматериалов, рабочая сила и прочее. Вот когда
— А вы, черт подери, упрямец, товарищ Стропус, — говорит Малдейкис, решительно став на сторону Юргиты. — Если не ошибаюсь, уже год прошел, как проект утвердили, а вы и пальцем не шевельнули.
— Пошевелим, товарищ секретарь, придет время — и пошевелим, — упивается собственным великодушием Стропус. — Время жить, время умирать, как писал Ремарк.
— Читали? Вы, товарищ Стропус, читаете художественную литературу? — атакует беднягу Малдейкис, стараясь угодить Юргите.
— Все мы в юности горы книг прочитали, — спешит на помощь Стропусу Юркшайтис. — А теперь, если за год одну-другую осилишь, то это уже достижение. Счета, отчеты, хозяйственная литература… Заседания, пленумы, сессии… А сколько времени уходит на такие вот застолья? Иногда себя спрашиваешь, кто ты — человек или мячик, который пинают и гоняют из угла в угол…
Кто-то в шутку заметил, что многоуважаемого товарища Юркшайтиса никто сюда, за стол, за уши не тащил. Как, впрочем, и других собравшихся. Могли бы давно сидеть дома у телевизоров или читать книгу, то есть полезно проводить время.
Юркшайтис с этим не хочет согласиться: человек должен тянуться к человеку, иначе отчужденность доконает его.
Аполинарас Малдейкис полностью поддерживает мнение хозяина и прижимается к Юргите, мол, женщина, вот кто убережет нас от отчужденности.
Собравшиеся за столом почтительно кивают, не станешь же перечить секретарю, а Юргита, игриво отстранившись от Малдейкиса, иронизирует, мол, феминизирующемуся мужскому роду ничего не остается, как с грустью вспоминать те времена, когда мужчина был прибежищем для женщины, а не наоборот.
Рута Бутгинене гордо выпячивает украшенную орденами грудь: кто они, эти мужчины? Цыплята!
— Да, — соглашается Малдейкис. — Мужчины правят миром, а женщины — мужчинами.
— Вы так думаете? — улыбается Юргита.
— Эмансипация — плод женской логики: сами бьют и кричат, что их бьют, — кипятится Стропус. — Перестань хоть на миг быть мужчиной и сразу же окажешься под каблуком у женщины.
— А вы не поддавайтесь, — говорит Юргита. — Как только попытается прищелкнуть вас каблуком, вы тут же ей наручники любви. Наденьте и закуйте.
Но Юркшайтис замечает, что эти наручники чаще всего сковывают руки мужчине.
— Если такое и случается, — не возражает Юргита, косясь на Малдейкиса, который (опять-таки нечаянно, мол) прикоснулся рукой к ее колену, — то это только потому, что вы не умеете этими наручниками пользоваться.
Аполинарас Малдейкис виновато смотрит на Юргиту и отрывистым голосом говорит:
— Не умеем. Да, да, это правда. Поэтому и попадаем в плен к женщине. Мы мышки, играющие в когтях у кошки. Вот в чем наша трагедия.
— Трагедия не мужчин, а мышек, — вставляет Юргита. — С настоящим мужчиной женщина никогда не ведет себя, как кошка с мышкой.
Аполинарас Малдейкис готов согласиться, но ему интересно, каким, на взгляд женщины, должен быть настоящий мужчина.
— В этих делах вы разбираетесь не хуже меня, — отрезает Юргита и прислушивается: за дверьми колхозные музыканты начинают настраивать инструменты. — Как бы то ни было, для женщины важнее всего не то, что, создавая семью, предвкушают некоторые мужчины.
— Да у них только это на уме, — рубит сплеча Рута Бутгинене.
— Это уж точно, — вздыхает Бируте Стиртене.
Аполинарас Малдейкис сдается, бессильно разводит руками, пытается что-то сказать, но голос его тут же заглушают звуки музыки, мощным потоком хлынувшие в читальню.
…Юргита смотрит через плечо Малдейкиса на танцующие пары. Она ловит на себе его цепкий взгляд, чувствует, как дрожит его рука на ее талии. От его одежды несет табаком. Каждое его движение дышит страстью и надеждой, хоть он и сдерживает себя, пытаясь скрыть свои чувства. Танцующие пары то и дело толкают их друг к другу, и Юргите передается чужая дрожь, а Малдейкис, как бы испугавшись такой близости, слегка отстраняет партнершу и взглядом просит у нее прощения. Никогда не знавший поражений, Аполинарас готов зачислить в свой актив еще одну победу. Ну, ну, пусть немножко порадуется, если для него это главное, насмешливо думает Юргита, игриво опустив ресницы и предвкушая свое торжество: ему скоро придется разочароваться. Она входит во вкус и не замечает, как ширится пустой круг, пары одна за другой рассыпаются, жмутся к стенкам и оттуда следят за полетом секретаря Лаукувского райкома с женой секретаря из Епушотаса, кажется — они ногами не касаются половиц. На миг, только на один миг, перед ее глазами проносится та июльская ночь, когда она под открытым небом, под дождем, танцевала с Ричардасом, его озаренное вспышкой молнии мокрое лицо… Шелест приближающегося троллейбуса… Отсветы фонарей на залитом струями воды асфальте… До жути заманчивая тайна глядела на нее со всех сторон своими незримыми глазами, и было чертовски хорошо при мысли, что все, что тебе уготовано судьбой, еще впереди — и любовь, и радость, и скорбь, и сбывшиеся мечты, и разочарования. А сейчас? Господи, а сейчас? Когда у тебя, можно сказать, есть все, о чем только может мечтать женщина, откуда эта неизбывная тревога, разбуженная тоской по далекой юности, обостренная кощунственной мыслью о том, что, кажется, охотно отдашь все, чем сегодня владеешь, за несколько незабываемых часов прошлого, как, например, за ту поездку к морю, когда она бежала от любви; и это неудивительно, потому что по прошествии стольких лет и мука начинает казаться настоящим счастьем.
Малдейкис что-то говорит. А, хвалит ее (вы прекрасно танцуете), под руку ведет к столу, приглашает на следующий танец.
Она кивает, но мысли ее сейчас далеко. Оставив канувший в небытие островок прошлого, они, эти мысли, перескакивают на другое. Юргита в Вильнюсе, идет по знакомым улицам, озирается, ищет знакомое лицо. Нашла. Пустилась следом. Представляет себе, как Даниелюс отворяет тяжелую гостиничную дверь, поднимается вверх по лестнице, неспешно и рассеянно ищет в кармане ключ. Даже представляет себе, как выглядит его номер. Но нет, сейчас Даниелюс, наверное, не в гостинице, а у Фиминого брата. Со своими детьми. Может, и сама Фима там… И от этой догадки съеживается. Господи, боже мой, каким чужим в эту минуту кажется ей Даниелюс! Со своей бывшей женой, со своими детьми, со всей своей прожитой жизнью… Юргита пытается отделаться от этого наваждения, наплывающего на нее, словно океанский корабль с призраками на борту и исчезающий в тумане, чтобы спустя какое-то время снова напомнить о себе и просквозить душу страхом.
Один танец, другой, третий… Юргита вдруг приходит в себя и чувствует странную усталость, но бесенок в сердце еще не унялся.
— Уже домой? — почти с радостью спрашивает Малдейкис.
— Да, пора. Водитель Юркшайтиса давно, должно быть, ждет.
— Нет уж, доставьте это удовольствие мне, — смиренно просит Малдейкис, улыбается и, не дожидаясь ее согласия, объявляет всему застолью, что ему и товарищ Гиринене, к сожалению, пора домой.
Донатас Юркшайтис как безумный начинает стучать ножом о тарелку, пытаясь утихомирить развеселившихся гостей.
— Внимание! Внимание! Товарищ секретарь просит слова!
Совсем спятил, спокойно уйти людям не дает…
Аполинарас Малдейкис незлобиво грозит Юркшайтису указательным пальцем. Но Юркшайтиса попробуй удержи, бросился к другому концу стола, налил секретарю полную рюмку.
— Могли бы еще посидеть, товарищ Аполинарас…
— Пора, пора. И товарищ Гиринене спешит домой… — Малдейкис поднимает рюмку и как бы крестит ею все застолье. За славных красавиц хозяек, приготовивших такое чудное угощение! За хозяев и дорогих гостей, с которыми было так приятно! За простых тружеников села, за их золотые руки и соленый пот, которым полита каждая пядь земли, на которой растет обильный урожай для строителей коммунизма!