Дьявол

Нойман Альфред

Оливер, задумчиво прохаживаясь по комнате, ответил не сразу. Он поражался гению этого облеченного в кардинальский пурпур Иуды. Он удивлялся также и тому, что его собственная воля никогда не присоединяется к другой воле, как бы далеко он ни зашел. — Но в данном случае, разве решение еще не принято? — спрашивал он себя. — Разве я еще не знаю, кому вынес я приговор? Разве я нахожусь под чарами Валуа? Должен ли я забыть его поступок? Должен ли я придумывать сентиментальные извинения или искать поводы для сомнений? — Он прикусил губу: он знал, что если теперь повернет обратно, то попадет под иго более сильного человека, демонического духа… И все же…

Его мысль работала против его воли над разоблачением

кардинала, как над подслушанной тайной врага; Он мысленно пробегал безупречный и, по-видимому, гарантированный от всякой неудачи план, он изучал его и обдумывал способы, которыми можно повернуть этот план против Балю и сразить зачинщика. Но только к чему это? К чему? Что должно было задержать роковую минуту в их схватке? И почему не хотел он сознаться королю ни прежде, ни теперь, каково положение вещей?

Он не отвечал себе на эти вопросы и не требовал от себя решения, потому что его инстинкт прозревал уже в этом внутреннем душевном смятении какой-то определенный смысл. Но он не сказал кардиналу того, что вертелось у него на языке, а именно, что осуществление всего этого плана вряд ли будет доказательством его, Неккера, невинности, ибо он сам обратил внимание короля на льежскую опасность, в связи с чем ему было дано даже поручение позаботиться лично о положении в городе; таким образом, на нем лежит, очевидно, ответственность, и если он утаит правду или же извратит ее для того, чтобы заманить короля в львиную пещеру, то при разразившейся катастрофе он будет изобличен Людовиком как изменник.

Поэтому он только ответил Балю:

— Да, ваше высокопреосвященство, теперь я все понимаю.

Он покинул дом кардинала, лежащий в ограде монастыря богоматери. Квартира же Оливера находилась в королевском Отеле де Турнель, около Бастилии; потому что Людовик при своих кратких наездах в Париж предпочитал для себя и своих приближенных малый дворец Пале-Роялю, где, к тому же, заседал парламент.

Оливер знал, что его ожидает де Бон с вестями от короля, а может быть и от Анны. Он поспешил через птичий мост, на котором продавцы птиц предлагали свой шумный, щебечущий и порхающий товар; он шел, не обращая внимания на людей и уличный шум, и думал о том, что те немногие поклоны, которые посылала ему Анна через курьера, казалось, свидетельствовали по-прежнему о любящем, верном и чистом сердце. Не отсюда ли рождалось его сомнение?

Невольно он пошел быстрее, как если бы ближайший час мог выяснить ему положение.

Жан де Бон уже приготовился в обратный путь. Тяжело дыша от стесняющего его панциря, сообщил он, что король покидает на следующий день Амбуаз с тем, чтобы в Компьене ожидать возвращения Балю. Его толстое лицо сложилось в добродушную гримасу: король, по его словам, был в прекрасном и уверенном настроении, и он, Жан де Бон, отлично такое настроение понимает, но гораздо меньше понимает он, — тут де Бон искривил рот, как от кислого вина, — радость короля по поводу той в высшей степени сомнительной поездки, которая ему лично совсем не нравится; а старшему своему камерарию король посылает вот это письмо.

— Его величество в наилучшем настроении, — пробормотал Оливер и распечатал записку.

Там было всего лишь несколько строк: переговоры с Бургундией благодаря последним событиям приобрели чрезвычайную важность и не терпят отлагательства; к тому же король удостоверился, что бретонский герцог Франсуа, у которого только от одной надежды на помощь Бургундии делается надменная чопорная осанка, сразу понизит свой тон, узнав о свидании. И король надеется нанести свой визит с сепаратным миром в кармане, а это обозначает отстранение Бретани от Бургундии. Путешествие же Оливера в Льеж не имеет теперь уже смысла, и ему следует отправиться с Балю в главную герцогскую квартиру и держать ухо востро. Последняя фраза в этом письме была весьма странно и без всякой связи с остальным прибавлена к предыдущим, чисто деловым указаниям: «Друг мой! Поистине человек плох или хорош не столько благодаря сознательному намерению, воле или природным задаткам, сколько благодаря минутному наитию; поэтому никогда не будем необдуманно высказывать свой приговор, ни даже думать, что знаем друг друга до конца».

Оливер закрыл глаза в вихре двоящихся ощущений. Как понять эту последнюю фразу? Людовик вдруг сам уничтожил единственное свидетельство против Неккера — Льеж. Конечно, путешествие в этот город не имело уже смысла. Не только из-за недостатка времени, но и в силу невозможности удержать лавину; теперь благодаря этому ясному запрещению он был освобожден от тяжкого бремени. Почему судьбе было угодно так облегчить эту чудовищную игру? Неккер в раздумье покачал головой.

— Мейстер, — сказал Бон, жирно смеясь, — у вас такое лицо, как если бы его величество задало вам загадку. Признаюсь, для меня тоже загадка, зачем ему так хочется предпринять это путешествие.

— Возможно, что королю нравится задавать нам загадки, — отвечал мейстер. — Однако, что поделывает моя жена Анна, сударь?

Царедворец повел бровями.

— Я ее редко видел, — сказал он уклончиво, — но мне кажется, что ей так хорошо, как не часто бывает даже королеве Франции.

Оливер почувствовал, что кровь приливает у него к лицу, и он отвернулся, чтобы не выдать своего волнения.

— И вы тоже собираетесь загадывать мне загадки, сударь? — спросил он с принужденной веселостью.

— Это я-то говорю загадками, дорогой мейстер? — удивился де Бон. — Ну, разгадку я могу вам сообщить, если вы и в самом деле ее еще не знаете.

— Конечно, знаю, — крикнул Оливер с искаженным лицом и грубо засмеялся.

— Ну, так чего же? — опять удивился Бон. — Я сам провел вашу жену в день вашего отъезда в знакомую вам комнату в башне; госпожа Неккер блистала красотой и была в прекрасном настроении, как и подобает. Ну, и король с тех пор тоже в хорошем настроении. Однако чего это вы так смеетесь, Неккер?

Оливер смеялся коротко и хрипло; он весь согнулся и вцепился обеими своими руками в волосы.

— «Король в хорошем настроении»!

Вдруг он утих, и его лицо замерло от холода, охватившего его.

— Сударь, — сказал он учтиво и серьезно, — поклонитесь королеве Анне и заверьте его величество в моей преданности и в том, что мы идем верным путем.

Герцогская ставка была в Перонне. Кардинал и Оливер, имевший верительную грамоту на имя Ле Мовэ [43] и выкрасивший себе волосы лавзонием в темный цвет, чтобы не броситься в глаза гентцам, встретились в Сен-Кентене с коннетаблем Сен-Полем, сорокалетним человеком благородной наружности, сложенным, как Геркулес. Граф уже был наслышан о новом фаворите короля и отнесся к нему с явным недоверием и глубокой антипатией.

43

Ле Мове (фр. «нечистый») — официальное имя, под которым действовал Оливье Неккер в миссиях, порученных ему королем.

Он не изменил своего обращения и после того, как Балю дал ему понять, что в лице камерария приобретен очень ценный для них союзник. В присутствии Оливера Сен-Поль не соглашался говорить о положении вещей.

— В таком случае король не приедет в Перонну, — коротко сказал Неккер. Кардинал умолял коннетабля не вредить делу своими капризами.

— Это не каприз, — грубо возразил Сен-Поль, — я ничего не имею против достопочтенного цеха брадобреев, но пусть они возятся со своими бритвами.