Дьявольский вальс
Шрифт:
Тяжело вздохнув, она кивнула.
– Именно поэтому доктор Ивз и попросила меня встретиться с вами, – продолжил я. – Существуют психологические методы, помогающие детям преодолеть страх перед процедурами, а иногда даже ослабить ощущение боли.
– Методы, – повторила она, подобно Вики Боттомли, но без свойственного медсестре сарказма. – Это было бы прекрасно – я была бы очень признательна за все, что вы смогли бы сделать. Смотреть, как она страдает, когда у нее берут кровь на анализ... Просто ужасно.
Я вспомнил, что говорила Стефани по поводу самообладания Синди во время процедур.
Словно читая мои мысли, она призналась:
– Каждый раз, как кто-то входит в эту дверь со шприцем, у меня все застывает внутри, хотя я продолжаю улыбаться. Мои улыбки для Кэсси. Изо всех сил я стараюсь не показать ей, насколько я взволнованна, но я знаю, что она уже понимает это.
– Тот самый радар...
– Мы так тесно связаны друг с другом – она у меня одна-единственная. Она только взглянет на меня, и уже понимает. Я ничем не помогаю ей, но что я могу поделать? Просто не могу оставить малышку наедине с ними.
– Доктор Ивз считает, что вы держитесь молодцом.
В карих глазах что-то промелькнуло. На краткий миг открылась жесткость? Затем последовала усталая улыбка.
– Доктор Ивз замечательная. Мы... Она была... Она так прекрасно обходится с Кэсси, даже несмотря на то что Кэсси не желает с ней общаться. Знаю, все эти болезни были тяжелы и для нее. Каждый раз, когда ее вызывают в Отделение неотложной помощи, я чувствую себя неловко из-за того, что опять вынуждаю ее заниматься с нами всем этим.
– Это ее работа, – заметил я.
В ответ на мои слова Синди взглянула на меня так, будто я ударил ее.
– Я уверена, для нее это значит гораздо больше, чем просто работа.
– Да, конечно. – Я понял, что все еще сжимаю в руках игрушечного кролика.
Взлохматив ему животик, я поставил кролика обратно на полку. Синди, поглаживая косу, наблюдала за мной.
– Я не хотела быть резкой, – проговорила она. – Но то, что вы сказали – о докторе Ивз и ее отношении к работе, – заставило меня задуматься о своей работе. Работе матери. Видно, я справляюсь с ней не очень-то хорошо, так ведь? Никто нас этому не учит.
Она отвернулась.
– Синди, – проговорил я, наклоняясь к женщине. – Через это нелегко пройти. Это не совсем обычное дело.
На ее губах промелькнула улыбка. Печальная улыбка мадонны.
Мадонны-чудовища?
Стефани просила меня быть беспристрастным, но я чувствовал, что все равно исхожу из ее подозрений.
Виновна, пока не доказано обратное?
Это то, что Майло назвал бы ограниченным мышлением. Я решил исходить из того, что вижу перед собой.
Пока ничего явно патологического. Никаких признаков эмоциональной неуравновешенности, никакой очевидной наигранности или неестественного стремления привлечь к себе внимание. Тем не менее, я задавал себе вопрос, не удалось ли ей при помощи своей спокойной манеры поведения добиться желаемого – сосредоточить все внимание на собственной персоне. Начав разговор о Кэсси, она закончила его сетованиями о своем неумении быть матерью.
Но, с другой стороны, не сам ли я вызвал ее на откровенность? Взглядами, паузами, недомолвками, то есть различными психологическими приемами, сам заставил ее раскрыться?
Я подумал о том, как она подавала себя, о ее внешности – коса, заменяющая ей четки, отсутствие макияжа, подчеркнуто простая для женщины ее положения одежда.
Это можно было рассматривать как игру от противного. В полном условностей месте она становилась заметна.
Кое-что другое также застревало в моем аналитическом сите, когда я пытался подогнать Синди под определение Мюнхгаузена «по доверенности».
Свободное владение больничным жаргоном – температурный скачок... тянуть двойную смену.
Синюшная...
Остатки знаний от ее учебы на медсестру, специализирующуюся на дыхательной системе? Или же свидетельство неуемного влечения ко всему, связанному с медициной?
А может быть, ничего зловещего, а всего-навсего результат многих часов, проведенных здесь. За годы врачебной работы я встречал слесарей-сантехников и домохозяек, водителей грузовиков и бухгалтеров – родителей хронически больных детей, которые ночевали, питались и жили в больнице и в конце концов начинали разговаривать, как врачи первого года работы.
Ни один из них не отравил своего ребенка.
Синди тронула косу и снова посмотрела на меня.
Я улыбнулся, пытаясь выглядеть спокойным, но не оставляя мысли об ее уверенности в существовании между ней и Кэсси почти телепатической связи.
Случай слишком разросшегося «эго»?
Разновидность патологического отождествления себя с ребенком, превращающегося в издевательство над ним?
А с другой стороны, какая мать не утверждает – и часто весьма справедливо, – что у нее и ее ребенка существует подобная радару связь? Почему тогда надо подозревать такую мать в чем-то большем, нежели в тесной привязанности?
Только потому, что на долю ее детей не выпало здоровья и счастья.
Синди продолжала смотреть на меня. Я понимал, что не могу и дальше взвешивать каждую деталь и оставаться искренним.
Я взглянул на лежащую в кроватке малышку, прекрасную, как фарфоровая куколка.
Кукла злого колдуна для экспериментов ее матери?
– Вы делаете все, что от вас зависит, – сказал я. – Большего и требовать нельзя.
Я надеялся, что это звучит более искренне, чем я чувствовал на самом деле. Прежде чем Синди успела ответить, Кэсси открыла глаза, зевнула, потерла глазки и, еще сонная, села в кровати. Теперь обе ручки были наружи. Та, что раньше лежала под одеялом, оказалась опухшей, на ней виднелись синяки от уколов и желтые пятна бетадина.
Синди устремилась к дочери и подхватила ее на руки.
– Доброе утро, детка.
Новые нотки в голосе. Она поцеловала Кэсси в щечку.
Кэсси взглянула на мать и прижалась к ней. Синди вновь погладила дочку по голове и обняла покрепче. Зевнув еще раз, Кэсси начала озираться, пока ее взгляд не остановился на зверюшках, стоящих на ночном столике.
Указывая пальчиком на одну из мягких игрушек, она требовательно захныкала:
– И, и...
Синди протянула руку и взяла розовую игрушку.