Дьявольский вальс
Шрифт:
– Групповую практику. Маленький городишко в Колорадо, недалеко от Вайла. Лыжи зимой, рыбалка летом и поиски новых развлечений в остальные времена года.
– Звучит не так уж плохо.
– Не должно бы. Никто в группе больше не занимается эндокринологией, поэтому, может быть, у меня появится возможность время от времени применять то, чему я учился.
– Сколько лет вы проработали в Западной педиатрической?
– Два года. На полтора года больше, чем следовало.
– Из-за финансовой ситуации?
– В общем-то да, но не только. Я не был слепым оптимистом, когда поступил сюда, и знал, что городская больница всегда будет вертеться, чтобы сводить концы с концами. Но меня выводит из себя само отношение к делу.
– Вы про дедушку Чака?
– И его мальчиков. Они пытаются управлять больницей, как будто это какая-то фабрика. Мы могли бы выпускать какие-нибудь безделушки – им было бы все равно. Именно это и угнетает – их непонимание. Даже цыгане знают, что дела больницы плохи. Вы знаете наших голливудских цыган?
– Конечно, – отозвался я. – Большие белые «кадиллаки», а в каждом из них по двенадцать человек народу.
Ночуют в коридорах и придерживаются бартерной системы.
Маколей усмехнулся:
– Мне заплатили продуктами, запчастями для моей машины, старой мандолиной. В общем-то это более выгодная ставка возмещения, чем та, что я получаю от правительства. Во всяком случае, один из моих диабетиков – цыганенок. Ему девять лет. Возможно, он станет королем этого племени. Его мать красивая женщина, она образованна, в ней как бы сосредоточилась мудрость всего племени. Раньше, когда она появлялась в моем кабинете, она была переполнена смехом, она поднимала мне настроение и говорила, что я дар Божий для медицинской науки. На сей раз она была очень тихой, как будто чем-то расстроенной. А это был просто очередной осмотр – состояние мальчика с медицинской точки зрения хорошее. Поэтому я и спросил ее, в чем дело, и она ответила: «Все дело в этом месте, доктор Эл. Нехорошие флюиды». Она сощурила глаза, глядя на меня, как гадалка в вестибюле магазина. Я спросил ее, что она этим хочет сказать. Но цыганка не захотела объяснять, только прикоснулась к моей руке и сказала: «Вы мне нравитесь, доктор Эл, и Антону тоже. Но мы больше не придем сюда. Нехорошие флюиды».
Маколей оценил вес пачки медицинских карт и переложил ее в одну руку.
– Очень загадочно, да?
– Может, нам следует проконсультироваться с ней по поводу Кэсси? – предложил я.
Он улыбнулся. Пациенты продолжали стекаться в приемную, хотя там уже не было мест. Некоторые приветствовали доктора, он отвечал им, подмигивая глазом.
Я поблагодарил Маколея за то, что он уделил мне время.
– Жаль, что у нас не будет возможности поработать вместе, – проговорил он.
– Желаю успехов в Колорадо.
– Н-да. Вы катаетесь на лыжах?
– Нет.
– Я тоже... – Он снова оглядел приемную, покачал головой. – Господи, что за место... В самом начале я собирался стать хирургом – режь и рискуй. Затем, на втором курсе медицинской школы, я заболел диабетом.
Никаких особых симптомов, просто потеря веса, но я не придавал этому особого значения, потому что не питался, как положено. Во время общего лабораторного вскрытия со мной случился припадок, и я свалился прямо на вскрываемый мной труп. Дело было перед Рождеством. Я отправился домой, и моя семья поступила очень просто: они, не говоря ни слова, обнесли меня запеченным в меду окороком. Мой ответ заключался в следующем: я закатал брючину, взгромоздил ногу на стол и на глазах у всех проткнул ее. Со временем я решил, что пора проститься со скальпелем и начать думать о людях. Именно это и привело меня сюда – на работу с детьми и их родителями. Но как только я пришел в эту больницу, я обнаружил, что все изменилось. Нехорошие флюиды – так и есть. Цыганская дама смогла это почувствовать, как только вошла в дверь. Для вас, возможно, это звучит как бред сумасшедшего, но она точно выразила то, что давно вертелось у меня в голове. Конечно, в Колорадо будет скучно – шмыганье носом, чихание, пеленочная сыпь. И я проработал здесь недостаточно долго, чтобы заслужить какую-нибудь пенсию, поэтому с финансовой точки зрения эти два года просто потеряны. Но, по крайней мере, я не буду сидеть на заборе и орать «кукареку».
15
Робин позвонила в семь часов и сказала, что едет ко мне. Через полчаса она стояла перед моей дверью. Ее волосы были зачесаны назад и заплетены во французскую косу, которая подчеркивала нежные, точеные линии ее шеи. В ушах черные серьги-слезинки, платье из хлопчатобумажной ткани спокойного розового цвета обтягивало бедра. В руках она держала пакеты с едой из китайского ресторана.
Когда мы жили вместе, китайская еда была намеком на обед в постели. В те добрые старые времена я отводил Робин в спальню подчеркнуто элегантно. Но два года раздельной жизни и примирение, которое все еще находилось на неопределенной стадии, нарушили мои привычки. Я взял пакеты, положил их на стол в столовой и легко поцеловал Робин в губы.
Она обняла меня, прижала рукой мою голову и продлила поцелуй.
– Надеюсь, ты не возражаешь, если мы никуда не пойдем? – спросила Робин, когда мы ослабили наши объятия для передышки.
– Я сегодня и так весь день был в разъездах.
– Я тоже. Перевозила инструменты в отель, где живут те ребята. Они хотели, чтобы я осталась на вечеринку.
– Вкус в отношении женщин у них лучше, чем в отношении музыки.
Она рассмеялась, опять поцеловала меня, отстранилась и изобразила преувеличенно неровное дыхание.
– Ну, мы отдали достаточную дань гормонам, – заявила Робин. – Все главное должно делаться в первую очередь. Давай разогрею еду, и мы устроим домашний пикник.
Она отнесла продукты в кухню. Я держался в стороне и наблюдал, как она двигается.
Платье было выдержано в стиле «красотка родео» – множество кожаной бахромы и старые кружева вокруг шеи. На ногах сапожки до щиколоток, каблуки которых резко стучали по полу кухни. При каждом движении коса раскачивалась из стороны в сторону. Впрочем, как и все тело, но я поймал себя на том, что смотрю только на ее косу. Не такая длинная, как у Синди Джонс, и рыжеватая, а не темно-каштановая, но эта коса заставила меня опять думать о больнице.
Робин сложила пакеты на кухонный стол, начала что-то говорить и заметила, что я не последовал за ней в кухню. Глядя через плечо, она спросила:
– Что-нибудь случилось, Алекс?
– Нет, – солгал я. – Просто восхищаюсь.
Ее рука быстро коснулась волос, и я понял, что она нервничает. От этого мне опять захотелось поцеловать ее.
– Ты выглядишь превосходно, – проговорил я.
Она сверкнула улыбкой, от которой мне сдавило грудь, и протянула руки. Я вошел в кухню.
– Трудновато, – заявила она, пытаясь китайскими палочками для еды вязать волосы на моей груди.
– Лучше бы ты выразила свою преданность, связав мне свитер, а не превратив меня в него.
Она засмеялась:
– Холодное «му гу». Ничего себе угощение для гурманов.
– Сейчас вкусным бы показался и мокрый песок на тосте, – сказал я, лаская ее лицо.
Положив палочки на ночной столик, она придвинулась ближе. Наши потные бока прилипли друг к другу и при движении напоминали звук трущегося влажного пластика. Робин сделала из ладони планер и запустила его вдоль моей грудной клетки, едва касаясь кожи. Приподнявшись, она прижалась своим носом к моему, потом поцеловала мою грудь. Ее волосы все еще были заплетены в косу. Пока мы занимались любовью, я держался за нее, пропуская гладкий канат между пальцев, и отпустил только тогда, когда перестал владеть собой, боясь причинить боль Робин. Несколько курчавых прядей расплелись и щекотали мне лицо. Я пригладил их и потерся носом под ее подбородком.