Дыхание судьбы

Йейтс Ричард

— Ты сказал ему, что меня ранило? Господи, Сэм! Я не был ранен. Меня просто отправили в тыл с пневмонией.

Сэм взглянул на него без особого удивления:

— Вот как? Значит, мне неверно сообщили. Я слышал, тебя ранило в Орбуре.

Они снова замолчали. Наконец Сэм встал и пробормотал, что найдет его позже.

— Подожди секунду.

Прентису неожиданно стало страшно оставаться одному. Он хотел сказать: «Подожди секунду. Слушай. Ты знаешь, что он отправился бы в санчасть еще до Орбура, если бы не я? Я его отговорил! Ты понимаешь, что меня отправили туда на другой день, а я ему даже не сказал,

что отправляюсь в санчасть? Даже не сказал? Понимаешь, как это ужасно, если он считал, что я ранен? Господи, Сэм, ты понимаешь, что я убил его?»

Но вместо этого он сказал:

— Подожди секунду. Я… я… — Он порылся в вещевом мешке, нащупал пачки «Бонд-стрит», но, прежде чем вытащить и протянуть Сэму, сорвал красную ленту и открытку. — Ты ведь иногда куришь трубку, да?

— Бывает иногда. Ну, Прентис… услужил. — Сэм держал табак обеими руками, разглаживая края пачек средним пальцем.

Потом он ушел, и Прентис сидел один среди тишины, звенящей от его пронзительных, невысказанных слов. Он был настолько одинок, что оставалось только откинуться на койку, повернуться на бок и поджать колени, как ребенок в утробе, глядя сухими глазами на букет розовых цветов на обоях и чувствуя, что в жизни не был так одинок, как сейчас.

В скором времени он скатился с койки и встал на ноги, вперившись в потолок, словно моля Бога покарать его; затем он уронил голову и стиснул виски ладонями — поза такая же мелодраматическая, какие удавались Алисе Прентис, — так он сидел, когда дверь вдруг распахнулась и здоровенный детина в цилиндре уставился на него.

Единственный способ, как можно было выйти из положения, — это изобразить, что чешется голова, и он, сморщившись, принялся скрести голову всеми десятью пальцами, словно исстрадался по хорошему шампуню.

— Ты Прентис? — По крупному невыразительному лицу парня нельзя было сказать, сработала уловка или нет. — Держи почту. Только что принесли с КП. — И он швырнул на койку Прентиса толстую, перевязанную шпагатом связку писем.

— Ого! — сказал Прентис, продолжая скрести голову. — Спасибо.

Он пригладил волосы, стряхнул с пальцев воображаемую перхоть и солидным жестом заложил большие пальцы за ремень.

— Меня зовут Уокер, — сказал парень. — Я сплю на второй койке.

— Рад познакомиться.

Но Уокер буркнул что-то: мол, ему заступать на пост и он должен бежать. Взял с кровати ремень, подпоясался и застегнул его, сменил цилиндр на каску, схватил винтовку и исчез так же быстро, как появился, оставив после себя почти видимый след неприязни.

Это была первая почта, какую Прентис получил с момента прибытия в Европу. Большинство писем было от матери — и он выбрал то, на котором стоял самый свежий штемпель, распечатал, спеша убедиться, что у нее все хорошо.

Дорогой Бобби, я изо всех сил старалась не беспокоиться, и понимаю, что в госпитале находиться безопасней, поскольку ты пишешь, что болен «не серьезно», но даже в таком случае перепугалась до полусмерти!!! Все говорят, что война скоро кончится, и я так надеюсь и молюсь…

Он пробежал глазами большое, взволнованное письмо, задержавшись на следующих строчках:

Ох, как мне понравился твой рассказ о Франции!!! В твоем описании она предстала передо мной как живая, настолько, что я почти

вижу…

Он спрятал письмо обратно в конверт. Еще ему писал Хью Берлингейм и двое менее близких школьных друзей, но эти читать ему сейчас не хотелось. Письмо, от которого он не мог оторвать глаз, которое он долго держал в руке, не вскрывая, было адресовано не ему. Новенький конверт из почтового набора Красного Креста был надписан его собственной постыдно знакомой рукой, адресован рядовому Джону Р. Квинту, и на нем стоял розовый штемпель ротного писаря: «Вернуть отправителю».

Здесь, на Рейне, стоять на посту означало, что нужно обойти плоский берег, дважды днем и дважды ночью, и сидеть в окопе, наблюдая за спокойной и на удивление узкой рекой. Ты сидел там два часа на импровизированной деревянной скамейке, с полевым телефоном под рукой, и следил за любым движением на противоположном берегу, пока тебя не сменял другой человек. В полумиле на север слышался смутный шум — там инженерные войска возводили понтонную переправу.

Прентис с готовностью отправлялся на это двухчасовое сидение, потому что оно отвечало его потребности в одиночестве, а только в одиночестве мог он со всей остротой ощутить огромность своей вины.

А как это было бы просто! Если бы он ответил: «Идем», когда Квинт предложил пойти в санчасть, — и что, в конце концов, ему стоило согласиться? Или позже, в разговоре у окна в Орбуре, если бы он только сказал, что собрался-таки в санчасть. Или еще позже, когда он под ругань Логана свалился на матрас: не так уж много, в конце концов, сил потребовалось бы заставить себя подняться, найти Квинта и сказать ему: «Слушай, теперь я готов; я иду». Почему он не сделал этой единственной, последней, невероятно важной вещи? Действительно ли потому, что был слишком болен, чтобы подняться с матраса? Или же — как особенно горько было думать — из-за треклятого вина, которое выпил в тот день?

Однажды, возвращаясь в полночь во взвод, он начал мысленно составлять трудное письмо:

Дорогие мистер и миссис Квинт, я хочу, чтобы вы знали, что я чувствую свою ответственность за гибель вашего сына…

И, забравшись в постель и укрывшись с головой одеялом, чтобы не разбудить Уокера, попытался при свете фонарика перенести на бумагу то, что написалось мысленно. Но все фразы пришлось вычеркивать и переписывать и снова вычеркивать, пока спустя час он не бросил это занятие. Какой ответ может он получить на подобное письмо? Разве что любезную, если вообще получит, отписку от скорбящих родителей.

Он скомкал листок, выключил фонарик и попытался заснуть. Но спустя полчаса включил фонарик и снова принялся за письмо, попытавшись теперь писать иначе:

Дорогие мистер и миссис Квинт, хочу, чтобы вы знали, что ваш сын Джон был самым лучшим человеком, какого я когда-либо…

Но и на сей раз он не смог закончить.

Наконец он убрал фонарик и неподвижно лежал, разминая сведенные спазмом пальцы, слушая густой храп Уокера и свое тихое дыхание. Безнадежно. Единственное, чем он мог искупить свою вину, так это делом, а не словами — в боях, какие еще предстоят на опасной земле за рекой, — и, представляя себе, как он героически, не щадя жизни, сражается, Прентис уснул.