Дыхание судьбы
Шрифт:
А пока перед ним ежедневно вставала проблема налаживания отношений с людьми во втором взводе, и особенно в его собственном отделении. Он неоднократно порывался пойти к Финну и сказать: «Послушайте, сержант, хочу кое-что вам разъяснить. Дело в том, думаю, что вы, должно быть, спутали меня с тем парнишкой, который скулил на фабрике, еще перед…» Но так и не решился, и Финн, казалось, продолжал смотреть на него с легким презрением.
И в Сэме Рэнде он не находил особой поддержки. Теперь, когда Квинт погиб, довольно скоро стало ясно, что у них с ним мало общего; кроме того, непросто было говорить с Сэмом без кажущегося заискивания перед помощником командира отделения.
Лишь двое в отделении были ветеранами Арденнских боев — сам Финн и шумный, плосколицый коротышка Крупка, выглядевший на семнадцать, хотя на деле ему было двадцать три. Крупка первый сделал попытку подружиться однажды утром,
— Ты был с нами в Кольмаре, верно? Слушай, никому не позволяй презирать тебя — после Кольмара ничего не произошло такого, чтобы на тебя смотрели свысока. Нас всего-то перебросили в Голландию удерживать плацдарм, а потом сюда, и с тех пор полная тишина. Кое-кому из ребят нравится пудрить тебе мозги, не слушай их. Ты из каких мест в Штатах, Прентис?
Он казался неплохим и добрым парнем, но Прентис следовал старому проверенному правилу, усвоенному еще в школьные годы: берегись тех, кто первый протягивает руку дружбы, — возможно, он сам изгой. Как оказалось, Крупка не был изгоем — явно слишком хороший и надежный солдат, чтобы быть изгоем в отделении, — но любовью ни у кого не пользовался: несмотря на отсутствие мало-мальского чувства юмора, у него было в привычке подшучивать над человеком, подначивать, задевать за живое. Как-то, когда на кухню зашел командир другого отделения поговорить с лейтенантом — высокий, сутулый и похожий на студента сержант Бернстайн, — Крупка так приветствовал его: «Как поживаешь, самоубийца? Как сегодня с самоубийством?» Бернстайн не обратил внимания на его выходку, хотя щеки у него пошли розовыми пятнами, а кто-то рядом прикрикнул: «Заткнись, Крупка, придурок!» Но Крупка не мог так просто остановиться: продолжал встревать, пока Бернстайн разговаривал с лейтенантом, а когда он уходил, крикнул вдогонку: «Пока, самоубийца!» — и ткнул Прентиса в бок: «Знаешь, почему я так его зову? Это было еще в Арденнах, с Брюэром. Мы должны были перебраться через гору; старина Бернстайн струхнул и стал вопить Брюэру: „Я не поведу туда моих людей!“ — Тут Крупка выкатил глаза, с беспощадной точностью изображая истерику. — Так вот, стал вопить: „Это самоубийство! Это самоубийство!“ А оказалось, что на другой стороне горы никого — вообще ни одного фрица. Вот я и прозвал его так. Злится как черт, хотя помалкивает».
Остальные пять человек в отделении (всего их было девять вместо положенных двенадцати) были из пополнения, которое пришло в Голландии. Все пятеро были погодки Прентиса или еще моложе, и здоровяк в цилиндре, Уокер, сосед Прентиса по комнате, явно был у них за главного. Он и двое молчаливых косоглазых деревенских парней, Дрейк и Браунли, были не разлей вода, и с этой троицей сержант Финн предпочитал проводить большую часть времени. С ними он шарил по домам вдоль дороги в поисках яиц и вина, с ними допоздна засиживался за вином и картами и постоянно заботился об их благополучии. Он словно бы решил, что эта троица — единственные в отделении, с кем стоит возиться. Сэм Рэнд, вообще-то, хорош, но он старше и способен сам постоять за себя, Крупка тоже нормальный парень, да заноза в заднице; что же до остальных, то, хотя его обязанностью было опекать и их, судя по тому, как он глядел на них, как ворчал, ему до них не было дела.
А этих остальных, кроме Прентиса, было двое: маленький, с печальными глазами, тоскующий по дому Гардинелла, который постоянно делал безуспешные попытки заслужить доверие Финна, и Мюллер, совсем уж мальчишка с виду, такой тихий и так редко попадавшийся на глаза, что Прентис поначалу думал, что он из другого отделения. Он был среднего роста, плотный, хотя весил скорее как упитанный ребенок, нежели мускулистый мужчина, и кисти рук у него были узкие, слабые, с мягкими, в ямочках пальцами. Что самое удивительное, Мюллер таскал на себе BAR [44] — в теории, на него одного приходилась большая часть огневой мощи отделения, — но и трех дней не прошло, как Прентис услышал историю о том, каким образом Мюллер удостоился такой чести. В Голландии, то ли после какой-то лекции в батальоне, то ли после обсуждения ее, он в суете построения и посадки на грузовики забыл свою винтовку в зале. И Финн, после того как устроил ему нагоняй: «Хочешь сказать, что потерял свою винтовку?» — решил: «Ладно, вояка. Отныне поручаю тебе пулемет». Это было
44
BAR — ручной пулемет Брауна.
Но среди этих людей Прентису никак не удавалось найти душевный покой. Это относилось даже к Гардинелле и Мюллеру. Он замкнулся и с нетерпением ждал очереди отсиживать два часа в окопе на берегу реки. И там, в окопе, как-то под вечер он решил сделать наконец то, что так долго откладывал, — сходить во взвод оружия. И как только выдалось свободное время, отправился туда.
От первых двоих, встретившихся ему, он толку не добился — они были из нового пополнения, — но потом он отыскал изможденного старшего сержанта, чья фамилия смутно помнилась ему: Ролле, который был в подразделении с давних пор.
— Квинт? — переспросил Роллс. — Такой невысокий? В очках? Да, помню, вот только имя его забыл. — Он поднял голову, щурясь от едких испарений растворителя, которым чистил разобранный пистолет у резного обеденного стола. — Я был там, да. Шел как раз позади него.
— Можете рассказать, как все произошло? Подробности?
Сержант отложил протирочную ветошь и потянулся к помятой пачке сигарет.
— Ну, та мина взорвалась. Не прямо перед ним, сбоку, но не убила его. Тогда Дейв — это был наш санитар, лучший санитар в роте, — Дейв бросается к нему. А потом тот чертов другой санитар — не знаю, кто он был, никогда до этого не видал его, — тот чертов дурак-санитар и выскочил невесть откуда. Сукин сын был даже не нужен — вот что самое непонятное; просто какой-то не в меру ретивый ублюдок сунулся, хотя его не звали. В общем, тот проклятый дурень идет, не глядя себе под ноги, и бабах! — другая мина.
— Это я знаю, — сказал Прентис. — Об этом моменте я уже слышал. Мне что хочется знать… я, конечно, не сомневаюсь, но они все трое погибли? Вы абсолютно уверены, что Квинт был мертв?
Сержант Роллс вынул изо рта сигарету и отлепил от нижней губы кусочек сигаретной бумаги.
— Приятель, последний раз, когда я видел его, он лежал там. — Желтый от никотина палец указал на ковер на полу столовой; Прентис кивнул, а палец описал медленную дугу и показал на другое место на полу, футах в пяти-шести от первого. — А голова лежала вон там.
Возвращаясь в дом, где располагался второй взвод, Прентис чувствовал, как пальцы на ногах сжимаются, словно норовя вцепиться в землю, будто когти, и шагал с усилием, будто прошел десять миль.
Еще не доходя до дома, он услышал смех и стук посуды и только тогда вспомнил, что сегодня за вечер: второй взвод устроил вечеринку, которую предвкушал несколько дней.
Зарезали множество кур, выставили кучу бутылок шнапса и вина, прибереженных для такого случая, и вот пир был в самом разгаре. Все столы в доме перетащили на кухню, составив один зигзагообразный банкетный. Лейтенант Коверли сидел на почетном месте и казался чуть ли не лилипутом рядом с мощным Лумисом по правую руку, остальные сидели вплотную друг к другу, склонясь над своими тарелками. Когда Прентис с неловким видом возник на пороге, стало ясно, что сесть ему некуда.
— Тут больше никто не поместится, Прентис! — крикнул Лумис, чьи губы и щеки лоснились от куриного жира. — Не повезло тебе.
— Ничего страшного, — ответил он; жующие физиономии одна за другой поворачивались взглянуть на него, и ему захотелось провалиться сквозь землю.
Но Тед, санитар, встал и принялся накладывать ему еду на тарелку. Несколько человек придвинулись к столу, чтобы Прентис смог по стеночке протиснуться к плите, потом им вновь пришлось придвигаться, чтобы пропустить его обратно. Он ел, присев на корточки, стараясь удерживать тарелку на колене. Локти, спины и головы сидевших за столом находились слишком высоко над ним, чтобы он мог участвовать в общем разговоре, и от неудобной своей позы он едва ощущал вкус еды. Поза слишком верно, слишком нелепо иллюстрировала его положение во взводе: единственного, кто был обречен всюду опаздывать, все пропускать и в конце концов оказываться слишком низко, чтобы его заметили.