Дым и зеркала

Гейман Нил

Вдруг к ней метнулась серая тень, и мышь, беспомощно отбиваясь, оказалась в пасти крупной серой кошки, глаза которой горели в ночи зеленым огнем. Кошка прыгнула в кусты.

Какое-то мгновение он собирался броситься за ней и освободить мышь от ее челюстей…

Со стороны деревьев раздался резкий крик; обычный ночной звук, который на мгновение показался Регану почти человеческим, словно кричала женщина, от боли.

Маленькую пластмассовую мышеловку он забросил так далеко, как только мог. Он надеялся услышать, как, ударившись обо что-то, мышеловка разлетится на куски, но она беззвучно упала в кусты.

Тогда Реган вернулся в дом и запер за собой дверь.

Море меняет

Теперь настало время все записать, теперь, когда волны с грохотом перекатывают гальку а холодный косой дождь гремит, барабанит по жестяной крыше, и я едва могу различать свои мысли, и

к этому примешивается вой ветра. Поверьте, я мог бы спуститься сейчас к черным волнам, да только это глупо — под такой-то тучей. «Услышь нас, взываем к Тебе, Господь, Спаси тех, кто в море, не дай утонуть». Старая песнь вдруг срывается с губ, Кажется, вслух пою. Но точно не знаю. Я не стар, но когда просыпаюсь, меня донимает боль, Воспоминание о минувшем. Взгляните на мои руки. Они переломаны морем, их скрючило, Словно они — обломки, выброшенные штормом на берег. Вот почему ручку так странно держу. Отец называл море не иначе, как «вдовьим наделом». А мать говорила: так было всегда, Даже если море делалось гладким и серым, как небо. И была права: отец утонул ясным днем. Иногда я думаю: вынесло ли кости его на берег и узнал бы я их, коли так — изъеденные солью, отполированные волной? Я был семнадцатилетним парнем, дерзким, как все в эти годы, считавшим, что море можно задобрить, но матери я обещал, что в море не выйду. Пристроила она меня к торговцу в лавку, я дни проводил среди стопок бумаги и перьев; когда же мать умерла, на все ее сбереженья я купил небольшую лодку. Достал отцовские сети, набрал команду, один старее другого, и навсегда расстался с чернилами и бумагой. И были у нас хорошие месяцы, были плохие. Холод собачий, а в море вода солона и горька, и сети резали руки, а линь хитер и опасен; но все же я ни за что на свете не отказался бы от этой доли. Тогда. Весь мой мир был солон на вкус, и мне казалось, я вечен, я буду жить, рассекая стремительно волны встречь ветру, и солнце будет светить мне в спину, а я полечу по волнам — никому за мной не угнаться, такой была моя жизнь. Море бывает капризным. Ты скоро о том узнаешь. В день, о котором хочу рассказать, оно было насмешливо-злым и непостоянным, и налетал порывами ветер со всех четырех сторон света, и волны взбесились. А я растерялся. Земля была далеко, когда я увидел руку, увидел нечто, поднявшееся из глубин. Вспомнив участь отца, я бросился на нос и закричал. Никто не ответил, лишь одиночные крики чаек. А воздух наполнился хлопаньем белых крыльев, и вдруг — резкий удар по шее. Помню, как медленно ко мне подступалось холодное море, а потом окутало, поглотило, вобрало в себя. И соль на губах. Морская вода и кости — вот из чего состоит человек: так говорил торговец, у которого я работал. Не зря же вначале отходят воды, возвещая рожденье, уверен, те воды на вкус солоны, поскольку помню, как сам родился. И мир подводный был так смутен. И холод, холод… Не верю я, что точно ее видел. Поверить не могу. То был сон, безумье — иль воздуха нехватка, последствия удара: вот что это было. Когда ж во сне увижу я ее, признаю сразу. Она стара, как море, и молода, как волны и как пена. Русалочьи глаза за мной следили. Я знал: она меня хотела. Хоть говорят: у всех, живущих в море, нет души, — возможно, у моря лишь одна душа живая, огромная, — и ею они дышат, и пьют ее, через нее живут. Она меня хотела. И получила бы, ничуть не сомневаюсь. Но все ж… На берег вытащив, на грудь давили, пока не вырвало морской водой на гальку. Холод! Какой был жуткий холод, я дрожал, и трясся, и стонал. А руки были сломаны, и ноги — изувечены, так, словно вынырнул я из пучины, где кости кто-то мне изрезал, под плотью скрыв послание и тайну. На берег моя лодка не вернулась. И сгинула команда. Живу теперь на подаянья: в деревне говорят: коли б не милость моря, что б мы были. Уж столько лет прошло: чем их измерить? И женщины то пожалеют, то с презреньем смотрят. И ветер за окном уже не воет — вопит, грохочет он дождем по крыше, швыряет в стены гальку, камнем бьет о камень. «Услышь нас, взываем к Тебе, Господь, Спаси тех, кто в море, не дай утонуть». Поверьте, я прямо сегодня спустился бы в море, приполз бы туда на коленях. Отдался бы тьме и воде. И деве той, из пучины. Я отдал бы ей это мясо с непрочных костей и преобразился бы в нечто резное, чудное и страшное. Но глупо об этом думать. И шепчет мне голос: зовет меня шторм. И шепчет мне голос: то голос песка. И море мне шлет волну за волной.

Как мы ездили смотреть конец света

Написано Дауни Морнинсайд, 11 лет

Что я делала в день основателей, на праздник, ну вот, папа сказал, мы поедем на пикник, ну, мама сказала, куда это, а я сказала, хочу поехать в Понипарк, покататься на пони, но папа сказал, мы едем на край света, а мама сказала, о господи, и папа сказал, послушай, Таня, ребенку пора увидеть, что и как, и мама сказала, ну нет, ей вдруг втемяшилось в голову, что в Экзотическом саду огней Джонсона в это время года очень здорово.

Моя мама любит Экзотический сад огней, который в Люксе, между 12-й стрит и рекой, и мне там нравится тоже, особенно когда дают картофельные палочки, и ими можно кормить маленьких белых бурундучков, которые подходят прямо к столику.

Для белых бурундучков есть особое слово. Альбинос.

Долорита Хансикл говорит, бурундучки предсказывают судьбу, если их поймать, но мне ни разу не удалось. Она говорит, бурундучок ей предсказал, что, когда вырастет, она будет знаменитой балериной, а потом, всеми забытая, умрет от истощения в одном пражском пансионе.

В общем, папа приготовил картофельный салат.

Вот рецепт.

Картофельный салат моего папы готовится из мелкого молодого картофеля, который он варит, потом, теплый, поливает своим секретным соусом, то есть майонезом, перемешанным со сметаной и маленькой луковицей, порезанной на дольки, которые он обжаривает в свином жире со шкварками. Когда все это остывает, получается лучший в мире картофельный салат, несравнимый с картофельным салатом, который дают в школе и который похож на белую блевотину.

Мы сделали остановку у магазина, купили фрукты, кока-колу и картофельные палочки, положили все это в коробку, а коробку засунули в багажник, и сами сели в машину, с мамой, папой и моей маленькой сестренкой, и вот Мы Уже Едем!

Там, где наш дом, когда мы уезжали, было утро, и мы выехали на автостраду, и поехали через мост по сумеркам, а вскоре стало совсем темно. Я люблю ездить в темноте.

Я сижу сзади и пою всякие песенки с «ля-ля-ля», а папе приходится говорить: Дауни, дорогая, нельзя ли потише, но я все равно продолжаю свои «ля-ля-ля».

Ля-ля-ля.

Автострада была закрыта на ремонт, и нам пришлось ехать по стрелкам, и там было написано: ОБЪЕЗД.

Мама заставила папу запереть дверцу, и меня тоже.

А пока мы ехали, становилось все темнее.

Вот что я видела из окна, когда мы ехали через центр города. Я видела бородатого человека, который выбежал на дорогу, когда мы остановились на красный, и стал тереть грязной тряпкой наши окна.

Он подмигнул мне в мое окно, а глаза у него были старые.

И когда он отошел от машины, мама с папой заспорили, кто это был, и к удаче или к несчастью он появился. Но они вовсе не ссорились.

Мы встретили еще много надписей со словом ОБЪЕЗД, и все они были желтые.

На одной улице самые красивые мужчины на свете посылали нам воздушные поцелуи и пели песни, а на другой улице я видела женщину в синем свете фонаря, которая держалась за щеку, а все лицо у нее было в крови, а на третьей улице не было никого, кроме кошек.

Сестренка стала говорить: «Аи! Аи!» — что означает «Смотри!», а еще она сказала: «Кися». Ее зовут Мелисент, но я называю ее «Дейзидейзи». Это мой секрет. Так называется песенка, в которой говорится: Дейзидейзи, дай мне скорее ответ, я схожу с ума от любви . Наконец мы выехали из города и оказались среди холмов. А вдоль дороги, в отдалении, стояли дома больше похожие на дворцы.

Мой папа родился в одном из этих домов, и они с мамой ссорились из-за денег, про которые он сказал: я от них отрекся, чтобы быть с тобой, а она сказала, ага, так значит, ты опять об этом вспомнил, да?

Я смотрела на дома. И спросила папу, в каком из них живет бабушка. Он ответил, что не знает, и это была неправда. Не понимаю, зачем взрослые столько врут, почему они вечно говорят: я скажу тебе позже, или: я подумаю, — а сами имеют в виду просто «нет» или «я тебе этого не скажу, даже когда вырастешь».

Во дворе одного дома люди танцевали в саду. А потом дорога начала петлять, и папа вес нас черес сельскую местность дальше в темноту.

Смотри, сказала мама. Белый олень выбежал на дорогу, за ним бежали люди. Мой папа сказал, вечно от них одни неприятности, от этих оленей, прямо какие-то крысы с рогами, и еще он сказал, что хуже всего, когда олень при столкновении разбивает стекло и попадает копытом в машину, и что у него был друг, который умер после того, как олень ударил его своим острым копытом через стекло.