Дюма
Шрифт:
Жил-был граф Григорий Александрович Кушелев-Безбородко, женатый на Любови Ивановне Кроль — брак исключил его из аристократических кругов и сблизил с литературными. В 1857 году в Риме Кушелевы познакомились с английским спиритом Дэниелом Хьюмом, с ним обручилась сестра Любови, Александра, свадьбу решили играть в Петербурге. В 1858-м Кушелевы и Хьюм в парижском отеле «Три императора» завели салон, Хьюм давал сеансы, Дюма на них ходил, правда, при нем у спирита ничего не получалось (как и у самого Дюма при свидетелях), но Хьюм им заинтересовался, позвал на свадьбу, а Кушелевы пригласили к себе. Время удачное для журналистской поездки: готовилась Крестьянская реформа (в Европе ее называли «отмена рабства»), в ноябре 1857-го был опубликован ее первый проект (освобождение без земли), теперь обсуждали новый — с выкупом земельного надела. Дюма списался с Нарышкиными, и те тоже позвали в гости. Сказал, что хочет видеть деревню, Волгу и Кавказ (как раз заканчивалось его «покорение» русскими), — обещали устроить и это. 17 июня он обещал читателям «Монте-Кристо» встретиться в Астрахани с «индусами и казаками», показать «скалу, к которой был прикован Прометей», и «посетить стан Шамиля, другого Прометея, который в горах борется против русских царей». Жюль Жанен: «Мы поручаем его гостеприимству России и искренно желаем, чтобы он удостоился лучшего приема, чем Бальзак. Бальзак явился в Россию не вовремя — тотчас после Кюстина, и потому, как это часто случается, невинный пострадал
Русские не поверили и ощетинились. Художник А. П. Боголюбов, «Записки моряка-художника»: «Григорий Кушелев… был женат на бойкой бабе, г-же Кроль, сестра которой была замужем за известным в то время фокусником Лейстином Юмом. Жили они весьма открыто на площади Пале-Рояль в отеле того же имени. Тут завсегдатаем был известный Александр Дюма. Врал он увлекательно, заказывал ужины лукулловские, и поистине было очень занятно его слушать. Не бывав никогда в России, он говорил о ней, как будто был старожилом Петербурга… Он как будто присутствовал при кончине императора Павла I, говорил о каких-то тропах спасательных, нарочно поврежденных гр. Паленом… Дело окончилось тем, что граф повез его к себе в Россию, и на его счет он объехал нашу родину и написал пошлую книгу, отуманившую еще больше французов насчет нашего отечества, уснащая ее везде неправдой и пошлыми рассказами».
Понять ненависть русской богемы к Дюма трудно — не завистью же ее объяснять! Не нравилось, как пишет, Некрасов называл его слог «пестрым и вычурным» — видимо, читал в переводах, так как ни пестроты, ни вычурности у Дюма нет, и обвинить его скорее можно в излишней гладкости; Чехов считал, что в романах Дюма масса лишнего, и в 1890-х годах безжалостно сокращал его для издания Суворина (до этого Дюма издавал Смирдин — более-менее полно; традиция сокращать Дюма сохранилась и у советских переводчиков). Ну, игнорируйте, коли плох. Но «Современник» кусал его беспрестанно. Анненков: «В речи Дюма… каждая мысль — нелепая претензия и каждое слово — уморительное самохвальство. Это Хлестаков…» Белинский — критику В. П. Боткину: «Я уж не говорю о твоем protege А. Дюма: это сквернавец и пошлец, Булгарин по благородству инстинктов и убеждений, а по таланту — у него действительно есть талант, против этого я ни слова, но талант, который относится к искусству и литературе так же, как талант канатного плясуна или наездницы из труппы Франкони относится к сценическому искусству». (Боткин этого мнения не разделял.) За что? При чем тут Булгарин? Хорошо, вот журнал Булгарина и Греча «Сын Отечества»: «Носятся слухи о скором приезде сюда давно ожидаемого Юма и совсем неожидаемого великого (sic!) Дюма-отца. Первого приводят сюда семейные обстоятельства, второго желание людей посмотреть и себя показать, я думаю, второе еще более первого. То-то, думаю, напишет он великолепные impressions de voyage, предмет-то какой богатый! La Russie, les Boyards russes, наши восточные нравы и обычаи, ведь это клад для знаменитого сказочника, на целых десять томов остроумной болтовни хватит!.. Увидите, что слова мои сбудутся, напишет, ей-богу, напишет… а мы купим и прочитаем, да и не мы одни, и французы купят, немцы купят, да еще переведут, пожалуй! Впрочем, и с нами может случиться то же самое, и у нас найдется, чего доброго, аферист-переводчик, который передаст уродливым языком в русском переводе французские россказни о России».
До поры до времени мы «французские россказни» терпели. В 1800 году Жан Франсуа Жоржель дал довольно нейтральный отчет о путешествии, в 1809-м Жозеф де Местр в «Санкт-Петербургских вечерах» восхвалил порядок и крепостное право (но в частном письме замечал: «Взбреди — как это ни невероятно — российскому императору на ум сжечь Санкт-Петербург, никто не скажет ему, что деяние это сопряжено с некоторыми неудобствами… нет, все промолчат; в крайнем случае подданные убьют своего государя (что, как известно, нимало не означает, чтобы они не питали к нему почтения) — но и тут никто не проронит ни слова»). В 1812-м прибыла Анна де Сталь, высланная Наполеоном, выдала в книге «Десять лет изгнания» набор банальностей: «Народ этот создан из противоположностей… обычными мерами его не измерить…», назвала Россию идеалом, но жить в нем не захотела. В 1815-м приехал Дюпре де Сен-Мор, описал карнавалы, обычаи, пересказал страшные истории; в 1826-м драматург Жак Ансело издал «Шесть месяцев в России»: свод банальностей в оценках, но много фактов (Дюма его книгой пользовался). В 1829-м путешественник-масон под псевдонимом Жан Батист Мей в книге «Санкт-Петербург и Россия в 1829 году» описал народ, «деформированный порочным режимом», но эффект смягчила в 1834-м слащавая «Балалайка» женившегося на русской Поля де Жульвекура, а в 1839-м грянул гром — маркиз Астольф де Кюстин (1790–1857): его «Россия в 1839 году», выпущенная в мае 1843-го, уже 1 июня была запрещена Комитетом цензуры иностранной; запретили даже ругательный отзыв о ней Греча — не было такой книги! (Еще до выхода кюстиновской книги появился «Паломник» Виктора д’Арленкура, бывшего в России годом позднее маркиза: «все проникнуто варварством и деспотизмом», «ничто не подвержено гласности и обсуждению. Там не комментируют, а исполняют» — но лести у Арленкура было больше, и на него не так обижались.)
Кюстин никого не хотел оскорбить; однако его слов «никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью» не заметили. Он писал, что его предшественники льстили русским «как малым детям»; он полагал, что с ними можно говорить как со взрослыми. Ошибся. Кто же стерпит, например, такое: «Увидев русских царедворцев при исполнении обязанностей, я тотчас поразился необычайной покорности, с какой они исполняют свою роль; они — своего рода сановные рабы. Но стоит монарху удалиться, как к ним возвращаются непринужденность жестов, уверенность манер, развязность тона, неприятно контрастирующие с полным самоотречением, какое они выказывали мгновение назад; одним словом, в поведении как господ, так и слуг видны привычки челяди. Здесь властвует не просто придворный этикет… нет, здесь господствует бескорыстное и безотчетное раболепство, не исключающее гордыни…»; «Моя ли в том вина, если, прибыв в страну с неограниченной государственной властью в поисках новых аргументов против деспотизма у себя дома, против беспорядка, именуемого свободой, я не увидел там ничего, кроме злоупотреблений, чинимых самодержавием?..» Пушкин — П. А. Вяземскому: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Сталин, видно, думал так же и де Кюстина запретил.
Французы, посетившие нас между Кюстином и Дюма, были сдержанны. 1840 год: Анри Мериме издал в 1847-м «Год в России», где писал, что крепостные «по-своему счастливы». 1842-й: Ксавье Мармье издал «Письма о России, Финляндии и Польше» с рассуждениями о том, что все русское «есть органическое произведение почвы и характера» — непонятно, и на всякий случай книгу запретили. 1843-й: гостил искусствовед Луи Виардо, опубликовал восторженные «Воспоминания об охоте» и путеводители. 1851-й: Шарль де Сен-Жюльен, преподаватель французской литературы в университете, 15 лет проживший в Петербурге, опубликовал «Живописное путешествие по России», оговорив, что это «простое путешествие, а никак не памфлет». Бальзак приезжал в 1843-м. Он рассорился с Кюстином из-за «России в 1839 году», сам написал «Письма о Киеве» в 1847-м, но при жизни не печатал. «Северная пчела»: «Бальзак провел у нас два месяца и уехал. Многие теперь задаются вопросом, что он напишет о России. С некоторых пор Россия хорошо знает себе цену и мало интересуется мнением иностранцев о себе, зная наперед, что от людей, приезжающих сюда туристами, трудно ждать истинного суждения…» Из России ему предлагали написать на Кюстина «опровержение» — он отказался: «Мне говорят, что я упустил возможность заработать большие деньги… Какая глупость! Ваш монарх слишком умен, чтобы не понимать, что наемное перо никогда не вызовет доверия. Я не пишу ни за, ни против России». И все же написал и «против», и «за». «Проспект [Невский] похож на Бульвары [парижские] не больше, чем стразы на алмаз, он лишен живительных лучей души, свободы поиронизировать над всем… Повсюду одни мундиры, петушиные перья, шинели… Ничего непредвиденного, ни дев радости, ни самой радости. Народ, как всегда, нищ и за все отдувается». Но: «У меня, в отличие от прочих европейцев, посещающих Россию, нет ни малейшего желания осуждать ее так называемый деспотизм. Я предпочитаю власть одного человека власти толпы, ибо чувствую, что с народом никогда не смогу договориться». Он отмечал, что Россия — страна «азиатская» и нельзя смотреть на нее «сквозь конституционные очки», но больше писал о том, как противны ему евреи и поляки, все куда-то рыпающиеся, тогда как русским свойственно «покорствовать, несмотря ни на что, покорствовать с опасностью для жизни, покорствовать даже тогда, когда покорность бессмысленна и противоестественна» — и благодаря этой покорности они смогут завоевать Европу, если им велят. Что касается крепостного крестьянина: он «при нынешнем порядке вещей живет беззаботно. Его кормят, ему платят, так что рабство для него из зла превращается в источник счастья».
В 1858-м приезжал Теофиль Готье, писал только об архитектуре. Гюго в России не был и терпеть ее не мог: она «пожрала Турцию», российский император — «чудовище». Мишле, кумир Дюма, называл Россию страной без будущего, население которой питает отвращение к принципам собственности, ответственности и труда. Дюма их неприязни не разделял. Но мы ждали оскорблений. Дождались?
В перечнях книг Дюма о России много путаницы. Давайте разберемся. Во-первых, есть «Письма из Санкт-Петербурга», публиковавшиеся в «Веке» с 21 декабря 1858 года по 10 марта 1859-го, затем запрещенные во Франции и вышедшие в Бельгии в 1859-м как «Письма об освобождении рабов в России». Собственно о поездке там не рассказывается, это очерк о крепостном праве. Путешествию посвящена работа «Из Парижа в Астрахань» — 43 очерка в «Монте-Кристо» с 17 июня 1858 года по 28 апреля 1859-го, также печаталась в «Конституционной» в 1861 году, отдельной книгой вышла в Лейпциге как «Впечатления о поездке в Россию» вместе с «Письмами об освобождении рабов в России», затем в Бельгии и Франции (у Леви) в девяти томах, наконец, в 1865–1866 годах Леви выпустил четырехтомник «В России», включающий «Письма об освобождении рабов в России». Записки о второй части путешествия — по Кавказу — печатались в газете «Кавказ» с 16 апреля по 15 мая 1859 года и одновременно в четырех томах в серии «Театральная библиотека», в Лейпциге — как «Кавказ. Новые впечатления» и в Париже как «Кавказ от Прометея до Шамиля», затем как «Кавказ: впечатления о поездке»; были и еще варианты. Плюс несколько текстов о русских писателях, то включавшихся, то не включавшихся в издания. У нас эти книги долго не переводили, только записки о поездке по Кавказу в сокращенном виде под названием «Кавказ. Путешествие Александра Дюма» появились в Тифлисе в 1861 году в переводе П. Н. Робровского. Но были великолепные обзорные работы С. Н. Дурылина, а также М. И. Буянова («Дюма в Дагестане», 1992; «Маркиз против империи», 1993; «Дюма в Закавказье», 1993; «Александр Дюма в России», 1996). В 1993 году книга «Из Парижа в Астрахань» вышла в переводе М. Яковенко под названием «Путевые впечатления. В России», а в 2009-м была издана под своим настоящим названием в переводе В. А. Ишечкина. Наиболее полный перевод «Кавказа» — Тбилиси, 1988; готовится (возможно, уже вышел) перевод в издательстве «Арт-Бизнес-Центр», выпускающем собрание сочинений Дюма.
Дюма сговорился ехать с художником Жаном Пьером Муане (в отсутствие фотоаппаратов без художника в путешествиях никак); в свите Кушелевых также были итальянский певец Миллеотти и француз Дандре — бухгалтер и секретарь. В Штеттине сели на корабль «Владимир» — до Кронштадта, затем на судне «Кокериль» прибыли в Санкт-Петербург. Здесь начинается путаница с датами. В Европе григорианский календарь, у нас юлианский; в дневнике П. Д. Дурново, родственника Кушелева, отмечено, что гости приехали 10 июня (22 июня по новому стилю), фрейлина А. Ф. Тютчева писала в дневнике от 10 июня: «Приезд Юма-столовращателя». А Дюма утверждал, что оказался в Петербурге 26 июня, то есть по старому стилю 14-го. «Мы простились с княгиней Долгорукой, простились с князем Трубецким, повторившим мне свое приглашение на волчью охоту в Гатчину, и расселись по трем-четырем экипажам графа Кушелева, которые ожидали, чтобы доставить нас на дачу Безбородко, расположенную на правом берегу Невы за чертой Санкт-Петербурга, в километре от Арсенала, против Смольного монастыря». (Это в районе Петровского парка.) Прогулки по городу, места, какие положено видеть иностранцу, белые ночи; научился общаться с извозчиками, выучил слова «naprava», «naleva», «pachol». Но прежде всего — тюрьмы.
В Петропавловскую крепость не пустили, но он писал о ней и дал совет Александру I: «В первую годовщину пребывания на троне я открыл бы все казематы… и позволил бы народу их осмотреть; затем я призвал бы добровольцев, и они принародно их засыпали бы; за ними — каменщиков, которые у всех на глазах заложили бы двери. И сказал бы: „Дети, в прежние правления знать и крестьяне были рабами. И мои предшественники нуждались в тюремных камерах. В мое царствование знать и крестьяне — все свободны. И я в темницах не нуждаюсь“». Удалось через Кушелевых выпросить разрешение посетить тюрьму «меж Гороховой и Успенской улицами». В начале XIX века Третье отделение находилось на углу Гороховой, Охранка появилась позже; возможно, речь об Управлении Адмиралтейской части, при которой было Сыскное отделение. Через переводчика говорил с крестьянином, который поджег барский дом за то, что его жена грудью кормила щенков. «Я пожал ему руку от всего сердца, хотя он и был поджигателем. И не подал бы руки его хозяину, каким бы князем он ни был».
В первые вечера у Кушелева Дюма познакомился с «литератором, который делит с Тургеневым и Толстым благосклонное внимание молодого русского поколения», — Дмитрием Васильевичем Григоровичем (1822–1899), сыном русского помещика и француженки. Григорович пишет, что они встретились на свадьбе Хьюма. Но свадьба была 20 июля по старому стилю (2 августа), а гости к Кушелевым стали приезжать «на Дюма» сразу; Дурново еще 27 июня писал, что там «слишком много народу» — все хотят видеть знаменитость. Григорович согласился быть гидом, что ему дорого обошлось. А. Ф. Писемский — А. В. Дружинину: «Григорович, желая, вероятно, получить окончательную европейскую известность, сделался каким-то прихвостнем Дюма, всюду ездит с ним и переводит с ним романы». И. А. Гончаров — А. В. Дружинину: «Теперь Петербург опустел: только Григорович возится с Дюма и проводит у Кушелева-Безбородко дни свои. Там живет и Дюма: Григорович возит его по городу и по окрестностям и служит ему единственным источником сведений о России. Что будет из этого — Бог знает». А Тютчев называл Григоровича «корнаком-вожаком», что водит француза «как редкого зверя»…