Дж. Р. Р. Толкин
Шрифт:
Вообще, к адаптациям «волшебных историй» и, в частности, собственных произведений Толкин всегда относился настороженно. Радиопостановки ему обычно не нравились, что относилось и к спектаклю Би-би-си по «Властелину Колец». Уже драматургия, как Толкин подчеркивал в эссе «О волшебных историях», в этом плане слаба, в том числе и в первую очередь поскольку не может передать чудо иначе чем машинерией. Что говорить о кинематографе!
Сама идея экранизации «Властелина Колец», когда впервые была высказана, Толкину особого оптимизма не внушила. Хотя когда речь в 1957 г. зашла о мультипликационном фильме, то он скрепя сердце согласился: «Что касается меня лично, то я приветствовал бы идею мультипликационного кино, при всем риске вульгаризации; и это совершенно не связано с блеском денег, хотя в канун ухода на пенсию это не неприятная возможность. Думаю, что найду вульгаризацию менее болезненной, чем степень дебилизации, достигнутую Би-би-си». Толкин ошибся. Он надеялся на относительно бережное отношение к своему творению, а первый же вариант сценария, представленный одной американской компанией, поверг его в ужас. Длинный разбор текста Толкин закончил решительно: ««Властелин Колец» не может быть так изуродован». Первая (мультипликационная же) экранизация «Властелина Колец» была предпринята только в 1978 г. и, надо признать, максимально учитывала воззрения автора. Так что более чем двухчасовой фильм знаменитого фэнтези-аниматора Р. Бакши обрывается задолго до финала романа, стараясь по возможности точно ему следовать. Как отнесся бы Толкин к современной киноэпопее П. Джексона, мы, конечно, никогда не узнаем. Впрочем, кое-кому из комментаторов фильма во многих случаях приходила на память критика Толкина в адрес старого американского мульт-сценария. Справедливо или нет?.. К. Толкин от фильма, как уже упоминалось, не в восторге.
Весьма ярко иллюстрирует отношение Толкина к технике и «прогрессу» его реакция на мечтания о «космической эре», а затем и на её наступление. «Космическая» научная фантастика всегда раздражала Толкина. В эссе «О волшебных историях» и в «Notion Club Papers» он критикует саму идею «научной» фантастики. Восторг от нынешних и грядущих достижений «прогресса» был ему абсолютно чужд. Он, кроме того, не верил ни в инопланетную жизнь, ни долгое время в возможность космических полётов. По мере того как возможность последних всё больше вырисовывалась, Толкин начинал задумываться о последствиях — и они пугали его. Связь рождающейся космической отрасли с военными проектами тогда была всем вполне очевидна…
К. С. Льюис, кстати, тоже считал космические корабли слишком опасной игрушкой для падшего человечества. Но Толкин возражал против самого присутствия их в «Космической трилогии», считая научно-фантастические приемы наиболее серьезным недостатком понравившихся ему двух первых её романов.
Наряду с массой предубеждений в кавычках и без, связанных с техническим прогрессом, Толкин имел и более странные предрассудки, менее явно вытекающие из его мировоззрения. Одним из таких предрассудков была гипертрофированная (и гипертрофируемая им сознательно) даже для патриота Англии галлофобия. Толкин публично и вызывающе не принимал ничего французского — от кухни до литературы. Даже средневековые французские эпические поэмы и рыцарские романы вызывали его осуждение, а влияние французской культуры на английскую он считал катастрофическим. Именно французская «фейная сказка» была виновна, по его мнению, в искажении древнего германского образа эльфов. Именно ей обязаны были своим происхождением «ненавистные» миниатюрные фейри с крылышками, «крошечные эльфики». А ведь они едва не заполонили его собственное творчество, пока он не вымарал их из своей Феерии в пользу эпических витязей!
Ещё более странным было проявлявшееся ещё в годы «Забытых сказаний» предубеждение против кельтской эпической традиции и кельтской культуры в целом. Она, по мнению Толкина, тоже «портила» английскую или, вернее, замещала её собой. Этим-то неприязнь и объяснялась на самом деле — очень странная, крайне странная, повторим, неприязнь, поскольку Толкин блестяще знал всю кельтскую литературу, изучал её, любил кельтские языки и самих кельтов. Скорее это была не неприязнь, а ревность. Валлийцы и особенно ирландцы сохранили свою культуру и сам свой язык гораздо лучше, чем англичане. Не нужно было создавать «мифологию для Ирландии» — ирландцы знали свою мифологию и даже христианизировали её, существенно при этом не исказив древних мифов, уже в Средневековье. Не нужно было создавать и «мифологию для Уэльса» — изрядная часть этой мифологии, пусть и в «романизированном» благодаря тлетворному французскому влиянию виде, вошла в плоть английской культуры. Короля Артура англичане знали лучше, чем Беовульфа! Толкину это было обидно…
И друзья, и случайные знакомые не раз отмечали своеобразие толкиновского юмора — как на страницах его книг, так и в жизни. Толкин шутил охотно, со вкусом, не всегда исключительно по-доброму. «Он мог посмеяться над кем угодно, — пишет Карпентер, — но чаще всего смеялся над собой. Один раз на новогодней вечеринке в тридцатые годы Толкин накрылся каминным ковриком из исландской овчины, вымазал лицо белой краской и изображал белого медведя. В другой раз он оделся англосаксонским воином, вооружился боевым топором и вышел погоняться за ошарашенным соседом. В старости он любил подсовывать рассеянным продавцам вместе с горстью мелочи свою вставную челюсть. «Юмор у меня простоватый, — писал он, — и даже самые доброжелательные критики находят его утомительным».
Что же, «странный человек». Он мог бы быть просто городским чудаком, «рассеянным профессором», человеком «не от мира сего», карикатурным консерватором. Он, может быть, и был всем этим, и в порывах самоироничного смирения не стеснялся кое в чем из этого признаваться. Но прежде всего — он был Джон Рональд Руэл Толкин. Автор «Хоббита» и «Властелина Колец», создатель величайшей авторской мифологии XX в., один из лучших профессоров Оксфорда и «настоящий филолог». Это многое меняет, наверное. И на многое даёт право. Хотя бы потому, что, не будь его «странностей», не нашёл бы, скорее всего, столь великолепного воплощения и его дар.
Последние годы
О «жизни и карьере» осталось сказать совсем немного. Собственно, «карьеру» Толкин вполне триумфально закончил в 1959 г., выйдя на пенсию. К этому времени «внешняя» его жизнь успешно и славно слилась с «внутренней». «Властелин Колец», вышедший в 1954–1955 гг., принес ему такую известность, о которой скромный оксфордский профессор не мог и мечтать. С этого момента он для всех был прежде всего автором бестселлера, а сам осознал, что именно литературный труд есть его главная «работа» и призвание. Вехи его «внешнего» пути с этого времени — не статьи и лекции, а новые художественные книги и отредактированные переиздания старых. В 1962 г. Толкин (по просьбе своей тети Джейн Нив) составил и выпустил поэтический сборник «Приключения Тома Бомбадила и другие стихи из Алой книги». В 1964 г. вышел сборник из двух произведений «Дерево и лист», включивший новый вариант эссе «О волшебных историях» и притчу «Лист работы Ниггля». А в 1967 г. была опубликована последняя увидевшая свет при жизни сказка Толкина — «Кузнец из Большого Вуттона». Основной же «работой» вышедшего в отставку Профессора был в это время постоянно дорабатывавшийся и перерабатывавшийся «Легендариум» Древних Дней.
Он жил теперь, разумеется, в приличном достатке и, иронизируя над собой, признавал, что наслаждаться богатством и известностью не так уж плохо. Впрочем, не мог он не видеть и новых забот. Его беспокоили проблемы с налогами. Он вынужден был вступить в общение с растущей армией «фэнов». И если отвечать на их письма — в основном и по первому времени — было ему приятно, то непосредственные столкновения с проявлениями нарождающегося «толкинизма» повергали нередко в оторопь. Утомляли бесконечные попытки «интерпретировать» роман без спроса у его автора. А такого рода «интерпретации» допускали и журналисты, и литературоведы, и даже переводчики. Качество переводов Толкина часто раздражало, и он составил специальное руководство для переводчиков «Властелина Колец». Что же касается «интерпретаций», то Толкин разразился жестокой филиппикой по поводу предисловия к первому шведскому изданию «Властелина Колец». Автор последнего попросту выдумал и историю сочинения романа, и даже условия жизни автора…
В 1965 г. американское издательство «Эйс Бук» выпустило пиратское издание романа. Оно оказалось первым изданием «Властелина Колец» на американской земле, а разразившийся скандал быстро добавил книге популярности. В конце концов, Толкин и его официальные издатели одержали победу — автор получил положенный гонорар, и пираты уступили место легальному изданию. История, с одной стороны, дала повод ко второму, исправленному автором изданию «Властелина Колец» от 1966 г., с другой — окончательно закрепила за Толкином статус мировой знаменитости. В студенческих кампусах в разгар «революции 60-х» Толкин встретил понимание, хотя понимание это подчас самого Толкина пугало. В нём не сразу прочитывали христианина — в тогдашней общественной атмосфере это далеко не всегда сыграло бы в его пользу, что его всерьёз печалило. Но протест против «Машины» и «Политики» был прочитан, а он объединял тогда и «левых», и «правых». Это в конце 60-х в США, на фоне борьбы за гражданские права и движения хиппи, родилось: «Гэндальфа — в президенты!»
К старости Толкину все сложнее стало справляться с последствием своей популярности. Докучливость фанатов наряду со здоровьем Эдит стала второй, и тоже немаловажной, причиной переезда в Пул, предместье Борнмута, в начале 1968 г. В небольшом одноэтажном коттедже на Лейксайд-роуд, недалеко от любимого Эдит отеля «Мирамар», супруги провели последние годы совместной жизни…
«Конечно, переезд в Борнмут, — пишет Карпентер, — потребовал некоторого самопожертвования со стороны Толкина. Ему не очень хотелось уезжать из Оксфорда, он понимал, что почти полностью «отрезает» себя от семьи и близких друзей… Но это самопожертвование преследовало определенную цель — и цель оказалась достигнута. На Лейксайд-роуд Эдит была счастлива — так же счастлива, как на отдыхе в «Мирамаре», и уж точно счастливее, чем за все время замужества. Помимо того что новый дом оказался куда уютнее и здесь ей не приходилось карабкаться по лестницам, она получала большое удовольствие от поездок в «Мирамар» и общения с подругами. Она перестала быть застенчивой, неуверенной в себе, нервной женой оксфордского профессора и снова сделалась самой собой: общительной и веселой мисс Брэтт челтнемских времен. Она вернулась в свою стихию. Да и для самого Толкина жизнь в целом сделалась лучше. Сознание того, что Эдит счастлива, было очень важно для него, и это отразилось на его состоянии духа, так что в дневнике, который он вел в Борнмуте, правда, очень недолго, почти незаметно того уныния, которое нередко охватывало его на Сэндфилд-роуд. Отсутствие «людей его круга» отчасти возмещалось частыми приездами родных и друзей, а почти полное исчезновение назойливых поклонников (поскольку адрес и телефон Толкина и даже тот факт, что он проживает на южном побережье, удалось благополучно сохранить в тайне) означало, что он сможет больше времени уделять работе».