Джентельмен с Медвежьей речки
Шрифт:
Все, кто находился снаружи, старались протиснуться к окну, чтобы хоть одним глазком полюбоваться на несчастного узника, а я сидел на кровати, обхватив голову руками и ни на кого не обращая внимания. Я пытался обдумать свое положение, но перед глазами все плыло и сосредоточиться было невозможно. Потом шериф отогнал зевак от окна, поставил охрану и, придвинув лицо к прутьям решетки, произнес:
– Элкинс, если скажешь, куда спрятал золото, облегчишь свою участь.
– Скажу,– говорю, – но после того, как в аду похолодает и черти примутся кататься на коньках.
– Хорошо, упрямец ты этакий,– говорит он.– Если за свои подвиги ты не получишь двадцать лет каторги, считай, что я ничего не соображаю в законе.
– Уходи,– ответил я ему,– и оставь меня наедине с моим горем. Что для человека тюрьма, если от него отвернулись родичи?
Шериф убрал голову, и слышу – он кому-то говорит:
– Бесполезно. Эти дьяволы с Медвежьей речки – самые что ни на есть дикари. Менее цивилизованных людей во всем свете не сыщешь. Даже с одним невозможно сладить. Пошлю-ка я людей на то место, где он вылез из речки, пусть там поищут. Сдается мне, он засунул мешок в дупло где-нибудь неподалеку. Кстати, это походит и на медвежьи повадки: спрятал в дупле, а после окунулся в речку, чтобы сбить нас со следа. Поди доволен – думает, что всех провел и ему поверили, будто золото спрятано на том берегу. А. оно, небось, лежит себе в дупле да нас дожидается. Ну да ладно, пойду, пожалуй. Самое время перекусить да поспать, а то всю прошлую ночь на ногах. Глаз с него не спускайте, а соберутся вокруг парни да начнут буянить – кликните меня.
– Можете не волноваться,– ответил странно знакомый голос,– возле тюрьмы нет никого лишнего.
– Сейчас-то конечно, – говорит шериф.– Они подались в город и расселись по салунам лакать всякую гадость. Но у Элкинса здесь много врагов, и один черт знает, кака заваруха может приключиться до утра.
За окном прозвучали удаляющиеся шаги, и все умолкло. Только где-то совсем рядом шептались двое, но до того тихо, что ничего нельзя было разобрать. Из города доносился шум, обрывки песен, чьи-то пьяные вопли, но, как ни странно, ружья и кольты: молчали. Моя тюрьма стояла на окраине, окном на опушку леса, но и так было ясно – в городе вовсю празднуют победу!
Скоро за прутьями решетки показалась голова с черными лохмами, и в свете звезд я узнал Дикого Билла.
– Ну что, Элкинс,– сказала голова, оскалившись пригоршней зубов,– вот наконец и для тебя отыскалась подходящая тюряга!
– Что ты все рыщешь вокруг меня, как шакал? – пробормотал я, а он, похлопав ладонью по винчестеру, говорит:
– Я и трое моих друзей приставлены тебя сторожить. Но я тебе так скажу: мне больно видеть загнанного в угол человека, который, того и гляди, отхватит лет пятнадцать отсидки. Поэтому я предлагаю сделку: ты говоришь, куда спрятал золото, и отдаешь мне Капитана Кидда, а я помогу тебе ночью смыться отсюда. Вон там, в лесу, у меня припрятана быстроногая лошадка – понимаешь, о чем я? Ты возьмешь ее, уедешь из этой страны, и никакой шериф тебя не достанет. Все, что от тебя требуется, – это золото и Капитан Кидд. Ну что, по рукам?
– Ты не получишь Капитана Кидда, – ответил я, – даже если меня задумают повесить.
– Ну что ж,– он недобро усмехнулся, –сдается мне, что ты не так и далек от истины. Той ночью я наслушался немало разговоров о суде дедушки Линча. Здешние жители порядком возмущены твоей пальбой по Джиму Хэрригану.
– Да не стрелял я в него, чтоб ты сдох!
– У тебя будет чертовски много времени, чтобы доказать это,– сказал он, отвернулся и, зажав под мышкой дробовик, отправился в обход тюрьмы.
Не знаю, сколько я просидел так, сжав ладонями виски, погруженный в страдания. Шум, доносившийс из города, казался слишком далеким, едва слышным. И мне было абсолютно все равно, линчуют меня на рассвете или в сумерках. Я совсем пал духом. Не было сил даже повыть на луну и этим хоть как-то облегчить душу.
Потом вдруг кто-то тихо позвал: «Брекейридж!». Я поднял голову и увидел Глорию Макгроу. Она заглядывала в окно, и до чего же были хороши в лунном свете ее золотистые волосы!
– Валяй, мучай меня, терзай! – словно в оцепенении сказал я ей. – Все прочие напасти уже пережил. Не хватало только тебя.
– Но не хочу тебя мучить,– горячо зашептала она.– Я пришла помочь тебе, и мне все равно, что ты тут бормочешь.
– Поостерегись лучше, чтобы тебя не заметил Дикий Билл!
– Я уже поговорила с ним. Он не хотел подпускать меня к окну, но я пригрозила, что возьму разрешение у шерифа, и он дал десять минут на свидание. Кстати, он тебе бежать не предлагал?
– Предлагал, – говорю, – а что?
Она чуть слышно скрипнула зубами.
– Так и знала. Подлая крыса! Я приехала сюда лесом, а лошадь оставила, не доезжа сотни футов, – хотела осмотреть тюрьму издали. Так вот: неподалеку отсюда приметила привязанную лошадь, а совсем рядом, в густых зарослях, человека с обрезом, Донован всегда тебя ненавидел, с тех самых пор, как ты перехватил у него Капитана Кидда. Вот он и задумал тебя убить «при попытке к бегству». Я как только разглядела засаду, так сразу и сообразила, в чем дело.
– Как ты меня нашла? – уже мягче спросил я – девчонка, похоже, и в самом деле предлагала мне помощь.
– Я с самой Медвежьей речки ехала тайком за шерифом и нашими,– ответила она,– и слышала весь ваш разговор на тропе. А когда все уехали, поймала Капитана Кидда и…
– Постой! – воскликнул я обалдело. – Как ты сказала – «поймала Капитана Кидда»?
– Конечно,– спокойно говорит она.– Лошади нередко обнаруживают больше здравого смысла, чем мужчины. Конь вернулся к реке на то место, где тебя бросил, и ты бы видел, какой у него был убитый вид – а все оттого, что не мог тебя отыскать. Потом отпустила свою лошадку домой, а сюда приехала на Капитане Кидде.
– Все ясно! – Безнадежно было понять эту девчонку.
– Я самый лопоухий кролик во всех Соединенных Штатах!
– Не совсем,– возразила она.– Просто лошади способны отличать друзей от врагов, – и добавила, – чего, к сожалению, не скажешь о некоторых двуногих. Ладно, довольно разговоров. Брекенридж, скорее выбирайся отсюда! Раскатай проклятую тюрьму по бревнышку, и мы ускачем в родные горы! Капитан ждет нас за той дубравой. В горах тебя в жизнь не поймают!
– Спасибо, Глория, но у меня нет сил,– устало ответил я.– Все они вытекли, как виски из простреленного кувшина. Разнеси я тюрьму – что в том проку? На мне печать позора, и человек я конченый. Родичи от меня отказались, друзья бросили в беде.
– Нет, не бросили! – воскликнула она.– Я не откажусь от тебя! Я буду рядом, хоть до Второго пришествия!
– Но даже отец считает меня вруном и вором! – От отчаяния я чуть не разревелся.
– Какое мне дело до того, что о тебе думают другие? Да будь ты хоть последним негодяем, я не брошу тебя! Или не веришь?
С минуту ничего не видел – глаза словно подернулись пеленой. Я ощупью добрался до окна, нашел ее руки, сжимавшие прутья решетки, и, едва сдерживая слезы, произнес:
– Глория, прямо не знаю, что сказать. Я был таким дураком, такое о тебе навыдумывал. А ты, оказывается…