Джевдет-бей и сыновья
Шрифт:
— Хорошо, а еще чем ты занимаешься?
— Работаю по специальности. Засиживаюсь на работе допоздна, возвращаюсь домой усталым. Иногда бываю в Бейоглу или в Бешикташе — у меня есть знакомые среди завсегдатаев тамошних мейхане. [55] Дома пишу стихи. Мне этого достаточно.
— Интересно, смогу ли я тоже когда-нибудь сказать: «Мне этого достаточно»? — проговорил Омер.
— Да, теперь наш Мухиттин и инженер, и поэт. Помнишь, ты когда-то говорил, что похож на Достоевского, потому что он
55
Питейный дом, заведение, в котором подают спиртные напитки.
— Да нет, не поэтому, — сказал Омер, — а потому, должно быть, что в Мухиттине, как и в Достоевском, есть что-то демоническое.
Мухиттин усмехнулся. Ему нравилось, когда о нем говорили.
Рефик, желая порадовать друга, продолжал:
— А еще ты говорил, что когда-нибудь ослепнешь. Но самое главное, конечно, вот что: ты говорил, что если не станешь к тридцати годам хорошим поэтом, то покончишь с собой.
— Да, я в свое время чего только не говорил… Но от тех слов о поэзии и самоубийстве я и сейчас не отказываюсь.
Омер весело рассмеялся. Мухиттин бросил на него выразительный взгляд, но сказал лишь:
— Смейся, смейся… — с таким видом, будто был настолько уверен в своем решении, что не хотел даже тратить время на то, чтобы убедить в его серьезности других.
Рефик радовался, что снова все было как прежде. Он достал из буфета чашки, поставил на поднос сахарницу, посмотрел, заварился ли чай. Вроде бы ничего не забыл.
— Принеси-ка еще чего-нибудь с градусом, — попросил Омер.
— Да у нас ничего нет, только папин клубничный ликер. Он его по праздникам пьет.
— Ладно, не надо. А ты, Мухиттин, пьешь?
— Бывает.
— Однажды, кажется в сентябре, он пришел сюда совершенно пьяный, — сказал Рефик.
— Пить надо, дружище, надо! — провозгласил Омер.
— Почему это?
— Пить нужно потому… Как вкусно пахнет чай, Рефик!.. Потому что алкоголь — хорошая штука!
— Вы потом сами себе чай наливайте, кто сколько хочет, — сказал Рефик.
— Почему же хорошая?
— Ладно, объясню, — улыбнулся Омер с таким видом, будто хотел сказать: «Ты меня сам заставил, моя совесть чиста!» — Дело в том, что выпивка поднимает человека над повседневностью. — Почувствовав волнение, он встал с места. — Заставляет понять, как страшна обычная, заурядная жизнь!
— Вот, оказывается, какие в тебе кроются мысли! — удивился Мухиттин. — Даты садись, садись.
— Я тебе в праздник говорил об этом, — сказал Рефик.
— Во мне вообще много чего кроется. Я многому научился в Европе. Я уже не буду тем лентяем, каким был раньше. Не буду довольствоваться малым. Я научился… Теперь я знаю — у меня только одна жизнь, а потом — все, конец.
— Что же, раньше ты этого не знал? — улыбнулся Мухиттин.
Омер, направлявшийся к столу, вдруг остановился.
— Да, теперь я знаю. Знаю кое-что такое, чего ты не понимаешь и поэтому смеешься. В жизни
— Что же ты тогда смеялся надо мной, когда я говорил о поэзии и самоубийстве?
— Смеялся. Но ты неправильно меня понял. Разве можно придавать такое значение стихам? Я…
— Выходит, нельзя? — переспросил Мухиттин.
Омер открыл краник самовара.
— Выходит, так! Во всяком случае, по моему мнению…
— Хорошо. Тогда интересно узнать, чем же ты намерен заняться? — спросил Мухиттин и снова начал барабанить пальцами по подлокотнику.
— Я поеду в Сивас, буду зарабатывать деньги! — Омер почти кричал. — Деньги! И с этими деньгами я добьюсь всего! Все будет моим!.. — Он вдруг замолчал, словно испугался сам себя. — Вот вы на меня смотрите с насмешкой. Думаете, я чересчур разгорячился? Или… Впрочем, да, я разгорячился.
Омер поставил чашку с чаем на трехногий столик, так и не донеся ее до губ, и сделал несколько резких движений рукой, точно помогая себе таким образом подобрать нужные слова. Заметив это, улыбнулся:
— Что-то нервный я стал в последнее время — потому что боюсь, что меня здесь засосет в трясину сонной, тихой семейной жизни. Ты, Рефик, не принимай это, пожалуйста, на свой счет. Но я не хочу, ничего не сделав, обрядиться в тапочки и утонуть в заурядности! — Сказав это, он краем глаза взглянул на ноги Рефика, и облегченно вздохнул, увидев, что тот в ботинках. — А я хочу очень многое сделать! Я хочу жить богатой и полной жизнью. Жить богатой жизнью — и стать в буквальном смысле богатым, чтобы все в этой жизни было моим! — И он забормотал, словно повторяя затверженное наизусть: — Женщины, деньги, всеобщее восхищение…
Вспомнив про чай, взял чашку и вернулся на свое место.
— Хорошо, но почему же ты так принижаешь поэзию?
— Потому что поэзия — занятие для безропотных. Что ты сокрушишь стихами, чем с их помощью овладеешь? Будешь терпеливо ждать… Ха! Старая сказка. Жди и дождешься! Я теперь в это не верю. Не верь тем, кто говорит, что нужно быть терпеливым! Что до меня, то я верю только в себя самого.
— Это все идеи не новые… — протянул Мухиттин.
— Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня — всё.
— Кажется, я тебя понял. Но не согласен с тобой. Кто знает, куда заведет тебя твое необузданное честолюбие…
— Об этом я не думал. Но хочу жить так, как сказал. Рефик, почему мы пьем этот чай, когда могли бы пить вино?
— Да, нервным ты стал и беспокойным, еще хуже меня, — проговорил Мухиттин. — Но эта одержимость тебя рано или поздно изнурит и погубит.
— Если хочешь, я принесу ликер, — сказал Рефик.
— Нет, не надо. Погубит, говоришь? — Омер встал и начал медленно расхаживать по комнате.