Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Стак!
Он поднял голову; по его щекам текли слезы. Он заморгал выпуклыми темными глазами и провел рукой по лицу.
— Это вы, мисс? А я как раз шел к вам. И он протянул ей телеграмму.
Поднеся ее к глазам, Динни при тусклом свете прочла:
«Генри Стаку, 50-а, Корк-стрит, Лондон. С прискорбием извещаем вас, что мистер Уилфрид Дезерт несколько недель тому назад утонул во время экспедиции в глубь страны. Тело опознано и захоронено на месте. Известие только что получено. Сомнения исключаются. Примите сочувствие. Британский консул в Бангкоке». Она стояла, окаменев, ничего не видя. Стак тихонько взял из ее рук телеграмму.
— Да, — сказала она. — Спасибо. Покажите мистеру Монту, Стак. Не горюйте.
— Ох, мисс…
Динни положила руку на его рукав, тихонько погладила и быстро пошла прочь.
— Не горюйте!
Пошел мокрый снег. Она подняла лицо, чтобы почувствовать щекочущее прикосновение снежинок. Для нее он теперь не более мертв, чем раньше. Но все-таки мертв! И так далеко, так страшно далеко! Он лежит теперь где-то в земле на берегу реки, в которой утонул, среди лесной тишины, и никто никогда не найдет его могилы. Вдруг все дремавшие в ее душе воспоминания о нем нахлынули так неудержимо, что совсем лишили ее сил, и она едва не упала на заснеженной улице. Она оперлась затянутой в перчатку рукой о решетку какогото дома. Почтальон, разносивший вечернюю почту, остановился, обернулся и посмотрел на нее. Может быть, в глубине ее души до сих пор еще тлел слабый огонек надежды, что когда-нибудь он вернется… Теперь он погас… А может быть, это только снежный холод пронизывает ее до костей? Она чувствовала во всем теле леденящий озноб и оцепенение.
Наконец она доплелась до Маунт-стрит и вошла в дом. И вдруг ее охватил ужас: ведь она может выдать свое горе и пробудить к себе жалость, внимание и вообще какие-то чувства, — и она поспешила прямо в свою комнату. Кого трогает эта смерть, кроме нее? И гордость заговорила в ней с такой силой, что даже сердце стало холодным, словно камень.
Горячая ванна немного подбодрила ее. Динни быстро переоделась к ужину и сошла вниз.
В этот вечер все были особенно молчаливы, но молчание все же переносить было легче, чем попытки завязать разговор. Динни чувствовала себя совсем больной. Когда она поднялась к себе, чтобы лечь, пришла тетя Эм.
— Динни, ты похожа на привидение.
— Я очень прозябла, тетечка.
— Юристы хоть кого заморозят. Я принесла тебе поссет [84].
— А! Мне давно хотелось попробовать, что это за штука!
— На-ка выпей.
Динни выпила и чуть не задохнулась.
— Страшно крепко!
— Это тебе дядя приготовил. Звонил Майкл. Взяв пустой стакан, леди Монт наклонилась над племянницей и поцеловала ее в щеку.
— Вот и все, — сказала она. — Ложись, а то заболеешь.
Динни улыбнулась.
— Не заболею, тетя Эм.
И на следующее утро Динни, не желая сдаваться, спустилась к завтраку.
Оракул наконец заговорил, — пришло напечатанное на машинке письмо из конторы «Кингсон, Кэткот и Форсайт». Оракул советовал леди Корвен и мистеру Круму опротестовать обвинение. Когда будут выполнены все предварительные формальности, соответчики получат дальнейшие указания.
И тут даже Динни почувствовала тот особый холодок под ложечкой, с которым мы обычно читаем письма юристов, хотя в душе у нее, кажется, и без того воцарился смертельный холод.
Утренним поездом она вернулась вместе с отцом в Кондафорд и перед отъездом несколько раз повторила тете Эм, как заклинание: «Не заболею».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Но Динни все же заболела и целый месяц пролежала в своей келье в Кондафорде; ей не раз хотелось, чтобы смерть пришла за ней и все кончилось. Она действительно легко могла бы умереть, но, к счастью, вера в загробную жизнь вместе с возраставшей слабостью не крепла, а иссякала. Уйти к Уилфриду — в мир иной, где нет ни земных страданий, ни людской молвы, — в этой мысли было что-то неотразимо влекущее. Угаснуть во сне небытия представлялось ей легким, но нельзя сказать, чтобы она стремилась к смерти, а по мере того, как здоровье возвращалось к ней, стремление казалось все менее естественным. Всеобщее внимание незаметно, но явно помогало исцелению; жители деревни ежедневно спрашивали о ее здоровье, мать звонила и писала чуть ли не десятку людей. В конце недели обычно приезжала Клер и привозила цветы от Дорнфорда. Два раза в неделю тетя Эм присылала продукцию Босуэла и Джонсона, а Флер буквально засыпала ее изделиями с Пикадилли. Три раза неожиданно являлся Адриан, и, как только миновал кризис, больная стала получать шутливые записочки от Хилери.
Тридцатого марта весна принесла в ее комнату дуновение юго-западного ветра, на столе появился небольшой букетик первых весенних цветов — пушистые сережки ивы и ветка дикого терновника. Динни быстро поправлялась и через три дня уже вышла на воздух. Все в природе захватывало ее с необычайной остротой, которой она давно не испытывала. Крокусы, нарциссы, набухающие почки, отблески солнца на крыльях голубей, причудливые очертания и цвет облаков, запах ветра — все это волновало почти до боли. И все же ей ничего не хотелось делать и никого не хотелось видеть. В состоянии этой странной апатии она и приняла предложение Адриана на время его короткого отпуска поехать с ним за границу.
От этих двух недель, проведенных в Пиренеях, в небольшом городке Аржеле, у нее остались в памяти долгие прогулки, пиренейские овчарки, цветущий миндаль, цветы, которые они собирали, и разговоры, которые они вели. Взяв с собой завтрак, они проводили целые дни на воздухе, и никто не мешал им беседовать. В горах Адриан становился красноречивым. Он, как и в юности, страстно любил альпинизм. Динни подозревала, что он всеми силами старается вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
— Когда я поднимался с Хилери перед войной на «Маленького Грешника» в Доломитских горах, — сказал он однажды, — я впервые в жизни почувствовал себя так близко к богу. Это было девятнадцать лет назад, черт побери! А ты когда чувствовала себя ближе всего к богу?
Она не ответила.
— Слушай, детка, тебе сколько сейчас? Двадцать семь?
— Почти двадцать восемь.
— Ты еще не переступила порога молодости. А ты не думаешь, что тебе станет легче, если ты поговоришь со мной откровенно?
— Пора бы тебе знать, дядя, что откровенность не в обычаях нашей семьи.
— Верно! Чем нам тяжелее, тем больше мы замыкаемся. Но нельзя слишком предаваться скорби, Динни.
— Я теперь вполне понимаю, — вдруг сказала Динни, — почему женщины уходят в монастырь или посвящают себя благотворительности. Раньше мне казалось, что это от недостатка чувства юмора.
— И от недостатка мужества тоже или от его избытка, от какого-то фанатизма.
— Или потому, что утрачена воля к жизни.
Адриан посмотрел на нее.
— У тебя воля к жизни не утрачена, Динни. Она сильно ослаблена, но не утрачена окончательно.
— Будем надеяться. Но пора бы ей уже начать укрепляться.
— У тебя теперь и вид лучше…
— Да, аппетит у меня хороший, даже с точки зрения тети Эм, но вся беда в том, что жизнь меня не влечет.
— Согласен. Я спрашиваю себя, уж не…