Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12
Шрифт:
Марроскуин. По-р-р-азительно! Поиски совершенства. Эта девушка художник. Я думаю, нам следовало бы…
Mемброн. Братья! Голосуем!
Сомбор. Секхет!
Бутта. Нет, мне это не нравится; у нас с миссис Бутта есть дочери. Давайте оправдаем ее.
Талете. И вот еще что, господин: я никогда не выдавала ни одного мужчины.
Диарнак. Секхет!
Марроскуин. Она так трогательна. Я не могу…
Mемброн. Два против двух. Мой голос решающий — дайте мне подумать. Если мы простим эту падшую дщерь, — а строго придерживаясь наших принципов и не пересматривая их критически, нам, вероятно, все-таки следовало бы это сделать, — что нас ждет? Мы уже не сможем сказать народу: грешите, но помните — вы погубите свои души! А это, братья, очень опасно. Мы не должны забывать, что наш символ веры — любовь и сострадание, но нужно с большой осторожностью относиться ко всякой сентиментальности и мягкосердечию. Должен сказать, положа руку на сердце, что я не осуждаю ее, но, тем не менее, не могу воздержаться от голосования. Ибо, братья, мы должны помнить, что если мы не осудим ее, то уж, верно, никто ее не осудит; а если кто случайно и осудит, то это будет унизительно для нашего достоинства, ибо мы признали себя арбитрами морали. Поэтому, сознавая, сколь много значит сострадание, я считаю своим профессиональным долгом сказать: Секхет! Решено тремя голосами против двух. Уведите ее!
Когда Талете отошла в сторону, я увидел, как голубь слетел к ней на плечо и сидел там, воркуя, а она, все еще глядя на судей с тайной мольбой во взоре, потерлась щекой о крыло птицы. Ее место занял молодой человек, темноволосый, с блестящими глазами, черными усиками, которые он то и дело подкручивал, и удивительно прямым затылком.
Марроскуин. Твое имя? Арва? Так! Каким же образом ты покинул нашу землю?
Арва. Я улетел.
Марроскуин. Ты что, летчик?
Арва. Нет, не совсем. Зато через все прочее я прошел.
Марроскуин. Так, так. Наслаждался ли ты морфием, был ли в Монте-Карло?
Арва. Было и то и другое. Да еще тотализатор.
Марроскуин. Понятно; случай безнадежный. Нынче это так часто бывает: «Ludum insolentem ludere pertinax» [8]. Да, да!
Бутта. Насколько я понимаю, этот юноша — игрок. Позвольте же мне сразу сказать ему, что здесь он не найдет сочувствия. Очень уж много развелось этих азартных игроков.
Марроскуин. И все же мы должны попытаться поставить себя на его место. Лично мне неведомы такие искушения.
Сомбор. У тебя просто не хватает смелости!
Марроскуин. Я тебя не просил вмешиваться! (Обращаясь к Арве.) Расскажи нам, чего ради ты прошел через все это.
Диарнак. И покороче.
Арва. Таким уж неугомонным я уродился.
Марроскуин. Восхитительно сказано. Этот юноша- художник.
Арва. А тут еще газеты…
Mемброн. Порицая склонность прессы разбрасываться и ее пристрастие к сенсациям, мы должны по справедливости отметить некоторые ее безусловные достоинства.
Бутта. Я многое могу простить молодежи, но эта лихорадка-совсем не английская черта. Сам я никогда не был ей подвержен, кроме разве одного случая, — помнится, тогда миссис Бутта живо поставила мне горчичники. Вот из-за таких, как ты, цены на акции и скачут то и дело.
Диарнак. Это переходит всякие границы.
Mемброн. Это питает наш национальный порок.
Арва. Ну, чего вы хотите, ежели теперь вокруг — настоящая ярмарка.
Марроскуин. Мы прекрасно понимаем, что ты по натуре — человек неуравновешенный. Можешь ты сказать что-нибудь еще в свое оправдание?
Арва. Ставлю шесть против четырех, что я могу обскакать Секхет на первом же круге.
Бутта. Молодой человек! Не будь легкомысленным!
Mемброн. Боюсь, что он безнадежен.
Марроскуин. Признаться, я готов восхищаться подобными людьми. Сам я, пожалуй, не стану голосовать за Секхет, но мне хотелось бы послушать, что скажут другие.
Бутта. Секхет!
Диарнак. У армии украден еще один солдат. Секхет!
Мемброн. А у церкви — сын. Секхет!
Сомбор. Мне нравится его мужество. Поэтому я считаю, что он заслуживает снисхождения.
Марроскуин. Душой я на вашей стороне, молодой человек, но приговор гласит: «Секхет», и он принят тремя голосами против двух!
Арва. Отлично! Я вижу, что сделал ставку не зря.
И Арву тоже поставили под лимонным деревом. А потом я увидел, что они подошли и вывели вперед того, кто стоял рядом со мной. Какое зло мог совершить человек с таким благородным лицом? Облаченный в белые одежды, высокий, с красивой головой, глубокими глазами и длинной бородой, он вызывал у меня чувство почтения. Он спокойно ждал допроса, и мне показалось, что судьям нашим стало не по себе. Наконец Бутта, возведя свои маленькие глазки к небу, заговорил:
Бутта. Ну-с, почтеннейший. Не угодно ли вам назвать свое имя? Ханци? А как это пишется? Ага. Так вот, мистер Ханци, не соблаговолите ли вы рассказать, почему вы «сбросили бремя жизни» [9], как сказал поэт?
Ханци. Для меня больше не было места.
Бутта. Значит, если я правильно понял, вас просто-напросто вытеснили?
Ханци. Я умер, потому что меня нигде не пускали на порог.
Mемброн. Ах! Кажется, я… Служитель, задерните шторы.