Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 14

Голсуорси Джон

Рабочие на мгновение затихают.

Кузнец. Не будем мы тебя слушать! Заткнись!

Генри Раус. А ну проваливай!

Толпа с криками подступает к трибуне.

Эванс (яростно). Дайте ему сказать! Говори, Робертc!

Балджин (бормочет). Если что, я ему башку проломлю.

Робертc медленно обводит рабочих взглядом, и они замолкают. Он начинает говорить. Один из лодочников встает.

Робертc. Меня, значит, не хотите слушать? Рауса и старого Томаса слушали, а меня не хотите? Вы даже Сима Харнесса слушали, забыв, как справедливо поступил по отношению к вам профсоюз. Может быть, вы еще

этих людей из Лондона послушаете? Чего же вы ворчите? Вам же нравится, когда вас топчут ногами.

(Видя, что к трибуне проталкивается Балджин, говорит грустно).

Ты, конечно, хочешь своротить мне челюсть, Джон Балджин. Позволь мне сначала сказать, а потом уж бей, если это доставит тебе удовольствие. (Балджин угрюмо останавливается.) Будь я обманщиком, трусом или предателем, вы бы охотно выслушали меня. (Ропот прекращается, наступает мертвая тишина.) Вы думаете, что мне очень выгодна эта забастовка? Есть среди вас хоть один, кто потерпел бы такой ущерб, как я? Есть среди вас хоть один, кто бы на ней потерял восемьсот фунтов с тех пор, как мы бросили работу? Ну, отвечайте же! Сколько потерял старый Томас? Пять, десять фунтов или сколько там? Его-то вы слушали, а что он говорит: «Никто не скажет, что я не верю в принципы… (со злой иронией). Но если Судьба говорит «хватит», нечего идти против нее». А я вам вот что скажу: если человек не решается сказать Судьбе… (с каким-то восторгом): «Я на том стою, попробуй сдвинь, если можешь!» — значит, его принцип — лишь бы брюхо набить! Старый Томас говорит: «Мы должны быть чистые сердцем, честные, справедливые и милосердные и должны покориться Судьбе!» А я скажу, что Судьба несправедлива и жестока. Взять, например, тех, кто живет за холмом, они по себе это знают. Вымотаются за день, и каково им ночью в пургу тащиться в этакую даль! Ведь каждый шаг словно с бою берешь. Может быть, лечь в снег и отдаться на милость милосердной Судьбы? Попробуйте-ка и тогда быстренько узнаете, с кем имеете дело. Нет, только так… (Ударяет кулаком по воздуху.)…в открытой схватке, человек может стать человеком. А старый Томас бубнит: «Уступите, поклонитесь, прекратите эту ненужную свару, и враги, может быть, кинут вам корочку за послушание».

Яго. Ни за что!

Эванс. Будь они прокляты!

Томас. Я этого не говорил.

Робертc (язвительно). Не говорил, так думал! А что о библии говорил? Библия, мол, против! В первый раз слышу, что библия и Судьба рядом идут. Этот молодой человек (показывает на Рауса) сказал, что я дьявол. Будь я дьяволом, тех, кто толкует о сдаче, я бы на медленном огне жарил. Только трусы и предатели могут говорить о том, чтобы сдаться!

Генри Раус (видя, что его брат протискивается вперед). А ну, Джордж, дай ему! Чего он зря языком треплет?

Робертc (выкидывая руку). Постой, Джордж Раус, не время сводить личные счеты. (Раус останавливается.) Тут еще один выступал, мистер Саймон Харнесс. Не очень-то многим мы обязаны мистеру Харнессу и профсоюзу. Что они говорили? «Отступитесь от своих товарищей, а не то мы отступимся от вас». И отступились!

Эванс. Верно, отступились!

Робертc. Мистер Харнесс, может быть, и неглупый человек, но он опоздал. (Убежденно.) Что бы ни говорили мистер Саймон Харнесс, и Томас, и Раус, что бы ни говорил любой из вас, — мы победили!

Толпа подступает ближе, все жадно смотрят на Робертса. Тот продолжает с испепеляющим презрением.

Да, нам пришлось подтянуть пояса. Но вы забыли, какую схватку мы ведем. Я уже не раз говорил об этом, повторю еще. Это борьба, которую плоть и кровь страны ведет против кровопийцы. Борьба тех, кто истощает себя каждым движением и каждым дыханием, против чудовища, что растет и жиреет за их счет по законам м_и_л_о_с_е_р_д_н_о_й Судьбы. Имя этому чудовищу — К_а_п_и_т_а_л! Люди трудятся в поте лица, иссушают свой ум и тело, а он покупает наш труд по цене, которую сам же и устанавливает. Уж я-то как-нибудь знаю это! Они купили то, до чего я дошел собственным умом, за жалкие семьсот фунтов, а потом, не шевельнув пальцем, получили за это сто тысяч! Капитал готов сожрать все сам, никому ничего не отдаст. Капиталисты говорят: «Право же, нам очень жаль вас, бедняги, туговато вам приходится», — но не дадут ни полшиллинга, чтобы облегчить нашу участь. Разве найдется среди них хоть один, который согласился бы заплатить лишний пенс подоходного налога, чтобы помочь бедным?

Равнодушное чудовище с каменным сердцем — вот что такое К_а_п_и_т_а_л! Вы уже поставили его на колени и теперь в последнюю минуту хотите отступить, чтобы избавить свою плоть от страданий. Сегодня утром я был у тех людей из Лондона и словно в душу им заглянул. Был там один мистер Скэнтлбери, этакая откормленная нами груда мяса. И вот он сидел, как и другие акционеры нашей Компании, не шевеля ни пальцем, ни языком, лишь загребая дивиденды, — огромное бессловесное животное, которое поднимается только тогда, когда у него отнимают пищу. Я посмотрел ему прямо в глаза и понял, что он б о и т с я, понимаете, боится за себя и за свои дивиденды и жалованье, боится даже акционеров, интересы которых он защищает. Они все, кроме одного, дрожат от страха — точно дети, которые оказались ночью в лесу и пугаются каждого шороха. Я прошу вас, друзья (он замолкает и, подняв руку, дожидается полной тишины): позвольте мне от вашего имени заявить им: «Убирайтесь к себе в Лондон. Рабочие не пойдут ни на какие уступки!» (Волнение в толпе.) Предоставьте мне свободу действий, и я клянусь, что не пройдет и недели, как Компания удовлетворит все наши требования.

Эванс, Яго и другие. Свободу действий! Браво! Свободу действий!

Робертc. Мы боремся не только за сегодняшний день (шум смолкает), не только за себя, за собственные нехитрые нужды. Мы боремся за всех тех, которые будут жить после нас. Друзья, ради любви к тем людям не допустим, чтобы на них легло тяжкое бремя, не дадим омрачить небо будущему и залить его морем горечи. И пусть с нами случится что угодно! Мы готовы пострадать ради них. (Страстно.) Нам бы только стряхнуть с себя это жестокое, кровожадное чудовище, которое от сотворения мира выжимает соки из рабочих, из их жен и детей. (Понизив голос, с глубочайшей убежденностью и болью.) А если у нас не достанет мужества сойтись с ним лицом к лицу и биться до тех пор, пока это чудовище не попросит пощады, тогда оно и впредь будет так же пить нашу кровь, и мы навсегда останемся тем, кто мы есть сейчас (почти шепотом), — хуже собак!

Полнейшая тишина. Робертc, слегка покачиваясь, обводит горящим взглядом ряды лиц.

Эванс и Яго (внезапно). Робертc! (Остальные подхватывают.)

В толпе какое-то движение; берегом проходит Мэдж, останавливается у трибуны и, подняв голову, смотрит на Робертса. Сразу наступает выжидательное молчание.

Робертc. «Судьба, — бубнит старый Томас, — сдадимся на милость Судьбе». А я говорю, кулаком ее, такую Судьбу, кулаком! Вот тогда посмотрим.

Он заметил Мэдж, хмурится, отворачивается.

Мэдж (подойдя вплотную к трибуне, тихо). Анни очень плохо!

Робертc смотрит на нее так, словно его скинули с небес на землю.

Робертc (запинаясь). Вот я и говорю… Дадим им достойный ответ… достойный ответ.

Его слова заглушает ропот толпы.

Томас (делая шаг вперед). Ты что же, не слышишь, что тебе говорят?

Робертc. В чем дело?

Гробовое молчание.

Томас. Твоя жена!..

Робертc колеблется, потом, махнув рукой, спрыгивает вниз и уходит вдоль ограды. Рабочие расступаются перед ним. Стоящий лодочник собирается зажечь фонарь. Быстро спускаются сумерки.

Мэдж. Можешь не спешить! Анни Робертc умерла. (Кричит.) Свора обезумевших псов — вот вы кто! Ну скольких еще женщин вы в гроб вгоните?

Рабочие отшатываются от нее, неловко сбиваются в кучу. Мэдж быстро уходит. Толпа молча глядит ей вслед.

Льюис. Что, съели?

Балджин (бормочет). Вздуть ее надо!

Грин. Если б меня тогда послушали, эта бедная женщина… Это ему в наказание, что против бога пошел. Говорили ему!

Эванс. Тем более надо поддержать его. (Возгласы сочувствия.) Неужели вы бросите его в трудную минуту? Отвернуться от человека, когда у него умерла жена…