Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 5
Шрифт:
— Надо ехать ровнее, если мы хотим попасть сегодня домой, — ворчливо заметил Шелтон, соскакивая на землю, чтобы ослабить подпругу.
— Не злитесь, Дик!
— Нельзя так гнать лошадей, они не приучены к этому. Нам лучше возвращаться домой старой дорогой.
Антония опустила поводья и поправила волосы на затылке.
— Это совсем неинтересно, — сказала она, — в оба конца по одной и той же дороге! Ненавижу такие прогулки, так только собак водят гулять.
— Хорошо, — согласился Шелтон. Он подумал, что это позволит им дольше пробыть вместе.
Дорога шла все вверх и вверх; с вершины холма открывался вид
Он смотрел на профиль Антонии и грезил. Она была сама юность блестящие невинные глаза, пылающие щеки и безмятежный лоб; но в улыбке ее и в повороте головы было что-то решительное и недоброе. Шелтон протянул руку и дотронулся до гривы ее лошади.
— Почему вы дали обещание выйти за меня замуж? — спросил он.
Она улыбнулась.
— А вы?
— Я? — воскликнул Шелтон.
Она погладила его по руке.
— Ах, Дик! — вздохнула она.
— Я хочу быть для вас всем на свете, — задыхаясь, сказал он. — Вы думаете, это возможно?
— Конечно!
Конечно! Это слово могло означать и очень много и очень мало.
Антония посмотрела вниз на реку, сверкавшую под откосом извилистой серебряной лентой,
— Дик, у нас может быть такая изумительная жизнь! — сказала она.
Хотела ли она этим сказать, что они поймут друг друга, или же им, по освященному веками обычаю, суждено только разыгрывать взаимное понимание?
Они перебрались через реку на пароме и долго ехали молча; за осинами медленно сгущались сумерки. И Шелтону мнилось, что вся красота этого вечера — трепещущие листья деревьев, торжественный молодой месяц в небе, освещенные им венчики горицвета — лишь отражение красоты Антонии; пряные запахи, таинственные тени, странные шорохи, доносящиеся с полей, посвистывание деревенских парней и всплески водяных птиц — все было полно неизъяснимого очарования. Мелькание летучих мышей, смутные контуры стогов сена, аромат шиповника — все было для него Антонией. Темные круги у нее под глазами обозначились резче, какая-то истома овладела ею, и оттого она казалась еще милее и моложе. На ней как бы лежал отпечаток их родины — суровой и гордой, энергичной и сдержанной, — такой была Англия, пока на лице ее не появилась гримаса алчности, плечи ее не окутала тога богатства и на губах не заиграла улыбка самонадеянности. Прекрасная, беззаботная, свободная!..
Шелтон молчал, и только сердце его стучало.
ГЛАВА XXVI ПТИЦА ПЕРЕЛЕТНАЯ
В тот вечер, после прогулки, когда Шелтон уже собрался ложиться спать, взгляд его упал на письмо Феррана, и он, побуждаемый смутным чувством долга, стал перечитывать его, борясь со сном. В темной, обшитой дубом спальне мягкий свет свечей падал на кровать с колонками, под балдахином из алого штофа, застланную тончайшими простынями. Медный кувшин с горячей водой, стоявший на умывальнике, серебряная оправа щеток, начищенные башмаки — все кругом блестело; мрачно было только лицо Шелтона, склоненное над желтоватой бумагой, которую он держал в руке.
«Бедняге, конечно, нужны деньги», — подумал он. Но почему надо без конца помогать человеку, которому он ничем не обязан, человеку безнадежному, неисправимому? Пусть тонет; долг Шелтона перед обществом — не протягивать ему руку помощи. Утонченные манеры этого бродяги разжалобили Шелтона, тогда как деньги эти следовало бы пожертвовать больницам или любым другим благотворительным учреждениям, но только не иностранцам. Оказывать помощь человеку, не имеющему на то никаких прав, уделять ему частицу себя — пусть даже это выражается в дружеском кивке головой, — и все только потому, что этому человеку не повезло… какая сентиментальная глупость! Пора положить этому конец! Но в ту минуту, когда Шелтон пробормотал эти слова, в нем шевельнулась врожденная честность. «Какое лицемерие! — подумал он. — Тебе, голубчик, просто жаль расстаться с деньгами!»
И вот Шелтон, как был, без сюртука, подсел к столу н на бумаге с адресом и гербом Холм-Окса написал Феррану записку:
«Дорогой Ферран!
Мне очень жаль, что дела Ваши плохи. Вам, видно, чертовски не везет. Надеюсь, что, когда Вы получите эти строки, дела Ваши уже поправятся. Мне очень хотелось бы снова встретиться с Вами и поговорить, но я еще некоторое время пробуду вне Лондона и сомневаюсь, смогу ли я, даже когда вернусь, заехать навестить Вас. Держите меня au courant [79] всех Ваших передвижений. Посылаю Вам чек.
Искренне Ваш Ричард Шелтон».
Тут внимание Шелтона отвлекла залетевшая в комнату ночная бабочка, которая принялась кружить около свечи; пока Шелтон ловил ее и выпускал на свободу, он успел забыть, что не вложил чека в конверт. Утром, когда он еще спал, лакей, придя чистить его платье, забрал вместе с ним и письмо. Так оно и пошло без чека.
Однажды утром, неделю спустя, Шелтон сидел в курительной с джентльменом по имени Мэбби, который рассказывал ему, скольких куропаток он лишил жизни 12 августа прошлого года и скольких собирается лишить жизни 12 августа в этом году, как вдруг дверь отворилась и вошел дворецкий с таким видом, словно собирался сообщить некую роковую тайну.
— Вас спрашивает какой-то молодой человек, сэр, — тихо сказал он, наклоняясь к Шелтону. — Но не знаю, пожелаете ли вы принять его, сэр.
— Молодой человек? — повторил Шелтон. — Что за молодой человек?
— Я сказал бы, что он похож на иностранца, сэр, — извиняющимся томом сказал дворецкий. — Он в сюртуке, но выглядит так, словно немало прошел пешком.
Шелтон поспешно встал: описание незнакомца не предвещало ничего хорошего.
— Где он?
— Я провел его в заднюю комнатку на половине молодых леди, сэр.
— Хорошо, — сказал Шелтон. — Я сейчас выйду к нему…
«Какого черта!» — подумал он, сбегая по лестнице.
Со странной смесью удовольствия и досады вошел Шелтон в маленькую комнатку, где помещались пернатые и четвероногие любимцы молодых обитательниц дома, их теннисные ракетки, клюшки для гольфа и прочее девичье хозяйство. Ферран стоял под клеткой с канарейкой, сжимая обеими руками шляпу и растерянно улыбаясь. На нем был старый сюртук Шелтона, доверху застегнутый; он выглядел бы совсем франтом, если бы не следы утомительного путешествия пешком. К тому же он надел пенсне, несколько скрадывавшее циничное выражение его голубых глаз и вместе с тем не вполне соответствовавшее всему его облику нечестивца и смутьяна. Но даже среди этой чуждой для него обстановки он производил впечатление человека, сознающего, что он делает, и распоряжающегося своей судьбой, — а это и привлекало в нем больше всего.