Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
Уже рассветало, когда он вернулся домой; и вместо того, чтобы лечь спать, он начал просматривать судебное дело, по которому завтра должен был выступать помощником адвоката, и работал до тех пор, пока не пришло время совершать прогулку верхом, принять ванну и позавтракать. У него была одна из тех натур — не столь необычных я среди адвокатов, — которым длительное напряжение идет на пользу. Человек со способностями, он любил свою работу и был на пути к тому, чтобы создать себе имя; и в то же время мало кто умел так невозмутимо, как он, под влиянием минуты вдруг отдаться течению. В нем было что-то противоречивое; он предпочел жить в маленьком доме в Челси, а не где-нибудь в Темпле или Сент-Джеймсе только потому, что любил одиночество; и в то же время он был прекрасным товарищем, хотя многие друзья, очень к нему привязанные, не во всем могли на него положиться. Женщины считали его безусловно привлекательным, но в общем они не задевали его сердца. Саммерхэй любил карточную игру; как человека порывистого, она брала его за живое; но вдруг после смелой и счастливой игры он бросал ее, чтобы когда-нибудь увлечься ею снова. Отец его был дипломатом и умер пятнадцать лет назад; мать была известна в светских кругах. У него не было братьев, только две сестры, и он имел личный доход. Таков был Брайан Саммерхэй в двадцать шесть лет, когда у него еще не прорезались зубы мудрости.
Утром он направился в Темпл, все еще ощущая необыкновенную легкость, и по-прежнему перед ним стояло это матово-бледное лицо с удивительно гармоничными чертами: темные улыбающиеся глаза, чуть широко расставленные, маленькие красивые уши, пышные каштановые волосы над высоким лбом. Иногда ему представлялось нечто менее определенное — какое-то излучение, игра света во взгляде, своеобразный поворот головы, свойственная только ей грация, что-то зовущее и трогательное. Этот образ не давал ему покоя, да он и не желал забыть его — таков уж был его характер: если ему приглянется какая-нибудь лошадь на скачках, он непременно поставят на нее, каковы бы ни были ее достоинства; если понравится опера, он станет ходить и смотреть ее снова и снова; если понравятся стихи, он запомнит их наизусть. И пока он шел вдоль реки — это был его обычный путь, — его обуревали самые непривычные чувства, и он был счастлив.
Саммерхэй немного опоздал и прямо прошел в суд. В парике и мантии он сразу приобрел «старогеоргианский» облик. Одна-две мушки, долгополый кафтан, шпага, табакерка да белый парик или что-нибудь в этом роде — и вот уже перед вами восемнадцатый век: сильное, легкое тело, широкое лицо, смуглая бледность, чистый рисунок губ, выражение какой-то вызывающей беспечности, ясный взгляд и брызжущая жизнерадостность. Просто жалко, что человек родился слишком поздно!
Смыв с себя этот застарелый запах судебных мантий, пергамента, клеевой краски, копченых селедок, словом, всего того, что почему-то окружает правосудие, и погрузив кудрявую голову в воду, он насухо вытерся, вышел из дому и зашагал вдоль набережной, покуривая сигару. Было уже около семи. В это самое время он вчера вошел в поезд и увидел ту, образ которой с тех пор не покидал его. Как известно, лихорадка возникает в определенные часы. Но ведь нельзя же явиться с визитом в семь часов вечера! Единственное, что он мог сделать, — это идти в клуб не по обычной дороге, а через Бэри-стрит.
Он миновал обувной магазин, где давно собирался заказать себе обувь, и подумал: «Интересно, где она покупает себе вещи?» Перед ним необыкновенно живо встала ее фигура: вот она сидит в углу купе, вот стоит у машины, и рука ее лежит в его руке. От нее исходил аромат цветов и напоенного дождем ветра! Он застыл перед витриной, не видя своего отражения, — нахмуренного, унылого человека с потухшей сигарой в зубах. Он торопливо двинулся вперед.
На Бэри-стрит он вступил с каким-то странным ощущением слабости в ногах. В этом году цветочные ящики не нарушали строгости фасада дома Уинтона; этот дом ничем не выделялся среди остальных, разве только номером да еще тем, что у Саммерхэя сильно забилось сердце. Завернув на Джермин-стрит, он вдруг приуныл. Клуб его находился в начале Сент-Джеймс-стрит, и он сразу прошел в комнату, где редко бывало много людей. Это была библиотека. Подойдя к французскому отделу, он достал «Трех мушкетеров» и сел спиной к двери и к каждому, кто вошел бы в библиотеку. Его любимый роман всегда вызывал в нем какое-то теплое, дружеское чувство, но он не стал читать. От клуба, где он сейчас сидел, было рукой подать до ее дома; если бы не стены, он мог бы увидеть ее, до нее мог бы, пожалуй, донестись его голос. Что за глупость! Женщина, с которой он встречался всего два раза! Просто нелепо…
«Пять очков! Три дамы — три валета!.. Вы помните, как это у Доусона: «Я по-своему верен тебе, Сюнара!» Это лучшее, чем все, что есть у Верлена, не считая «Les sanglots longs» [34]. Что у вас?
«Только четверка к даме. Вам нравится имя Синара?»
«Да. А вам?»
«Синара. Синара… Да, это осень, лепестки роз, вороха опавшей листвы».
«Как хорошо!.. Идет. Пойди прочь, Осей, не храпи».
«Бедный старый пес! Не тревожьте его. Перетасуйте, пожалуйста, за меня колоду. А, теперь идет совсем другая карта!..»
Ее колени касались его колен!
Книга упала на пол — Саммерхэй вздрогнул.
К черту! Безнадежно… И, повернувшись, он уселся поглубже в кресле. Через несколько минут он спал. Спал без снов.
Прошло два часа. Его приятель, желая подшутить, подошел к нему и остановился, с ухмылкой глядя на эту кудрявую голову, на это лицо безмятежно спящего ребенка.
Потом приятель слегла толкнул кресло.
Саммерхэй вскочил. «Что? Где я?» — пронеслось у него в голове. Он увидел перед собой улыбающееся лицо приятеля, но сквозь дымку сна ему чудилось другое — красивое, чарующее. Он встряхнулся. — О, черт побери!
— Не сердись, старина!
— Который час?
— Десять.
У Саммерхэя вырвался какой-то неясный возглас, и он уселся в кресле поудобнее. Но он больше не спал. Он видел ее, слышал ее голос и снова чувствовал прикосновение ее теплой руки в перчатке.
ГЛАВА III
В пятницу вечером в оперном театре давали «Кабаллерию» и «Паяцы». Только эти оперы да еще «Фауста» и «Кармен» Уинтон мог слушать, не засыпая.
Глаза женщины, несмотря на то, что ей не полагается пристально разглядывать публику, обычно охватывают большее пространство, чем глаза мужчины. Джип заметила Саммерхэя раньше, чем он увидел ее; она видела, как он вошел и, прижимая цилиндр к белому жилету, оглядывал зал, словно искал кого-то. В вечернем костюме он выглядел очень элегантно. Когда он сел, ей стал виден только его профиль; рассеянно слушая Сантуццу и толстого Туриду, она спрашивала себя: «Обернется он, если пристально посмотреть на него?» И тут он ее увидел. Поразительно, что после того, как они обменялись взглядами, ей сразу захотелось, чтобы он еще раз посмотрел на нее. Понравится ли ему ее платье? Хороша ли ее прическа? Может быть, не следовало мыть волосы этим утром? Но во время антракта она не оглядывалась, пока не услышала его голос:
— Здравствуйте, майор Уинтон.
Уинтон знал об их встрече в поезде. Ему очень хотелось выкурить сигарету, но он не считал возможным оставить дочь одну. И все-таки, обменявшись с Саммерхэем несколькими фразами, он поднялся.
— Присядьте на минуту здесь, Саммерхэй. Я выйду курить.
Саммерхэй опустился в кресло. Джип показалось, что зал и публика куда-то исчезают, и они оба снова одни, в вагоне. Десять минут — всего-то! чтобы наслаждаться его взглядом, звуком голоса, смехом. Смеяться самой. Быть приветливой с ним. Они ведь друзья!
— В Национальной галерее есть одна картина, которую мне хотелось бы посмотреть, — сказала она, когда он стал прощаться.
— А вы возьмете меня? Завтра? Когда? В три часа?
Она знала, что краснеет; вот такая, с румянцем на щеках и улыбающимися глазами, она испытывала редкую и приятную уверенность: она красива! А потом он ушел. Отец снова уселся в свое кресло; боясь, что он заметит ее волнение, она тронула его за руку:
— Отец, посмотри ради бога на эту прическу, вон там, через один ряд! Ты когда-нибудь видел такую прелесть?
И пока Уиятон смотрел, оркестр начал увертюру к «Паяцам». Следя за развитием маленькой душещипательной интриги, она почувствовала, что впервые эта опера действует не только на ее эстетическое чувство. Бедная Нэдда! Бедный Канио! Бедный Сильвио! Глаза ее наполнились слезами. В персонажах трагикомедии, живущих двойной жизнью, она, казалось, почувствовала эту любовь — страстную, слишком быстротечную, слишком сильную, слишком бурную, сладостную и пугающую.
Мое тобою сердце пленено. Я твой навеки —