Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
— Тогда, Джип, нам надо заняться разводом, а уж потом…
— Слишком поздно. Пусть тот разводится со мной, если хочет!
Слишком поздно? Неожиданно он вспомнил, что не вправе сказать ей хоть одно слово укора. И он замолчал. Джип продолжала:
— Я люблю его всем своим существом». Мне все равно, как это будет открыто или тайно. Мне все равно, что бы об этом ни подумали.
Она повернулась к нему. Такой он никогда еще не видал Джип! Вся пылающая, почти задыхающаяся, с настороженным взглядом, каким смотрит кошка или львица, когда что-то угрожает ее детенышам. Он вспомнил, какое у нее бывало напряженное лицо, когда еще девочкой она брала на лошади слишком высокие для нее препятствия. Наконец, он нарушил молчание:
— Жалею, что ты не сказала мне этого раньше.
— Я не могла. Я сама еще не знала. О, отец, я всегда огорчаю тебя! Прости меня.
Она приложила его руку к своей горящей щеке. И он подумал: «Простить? Разумеется, я прощу. Дело не в этом, а дело в том…»
Перед ним встала картина: о его любимой Джип начинают поговаривать, о ней идет молва из уст в уста? ей, как и ему, приходится скрываться от всех, встречаться украдкой, урывками, оберегать эту тайну даже от собственной маленькой дочери. Ах, только не это! И все-таки даже это лучше, чем злые языки, любопытствующие глаза, люди, которые подмигивают или смотрят на тебя с благородным негодованием! Саммерхэй принадлежал примерно к тому кругу, в котором вращался он сам; в замкнутом мирке всегда особенно пышно расцветают сплетни, их можно уподобить ползучим паразитическим растениям. Его мозг стал поспешно, но уже хладнокровно искать какого-то выхода. На лице у него снова было выражение охотника, заметившего лису, выбегающую из чащи.
— Никто этого не знает, Джип?
— Никто.
Это уже кое-что! С раздражением, которое поднималось из самой глубины его души, он пробормотал:
— Я не вынесу, если тебе придется страдать, а этот тип Фьорсен выйдет сухим из воды. Можешь ты отказаться от встреч с Саммерхэем, пока мы не добудем для тебя развода? Это необходимо уладить, пока никто ничего не знает. Я думаю, ты можешь пойти на это ради меня, Джип?
Джип поднялась и долго стояла у окна, не отвечая. Уинтон пристально следил за ее лицом. Наконец она сказала:
— Нет, не могу. Мы можем отказаться от встреч, дело не в этом. А дело в том, что я перестала бы себя уважать. Ах, отец, разве ты не понимаешь, что Фьорсен на свой лад действительно любил меня? Как могу я притворяться? Создавать для себя юридическое оправдание, рассказывать о Дафне Уинг, о его пьянстве, о ребенке; делать вид, будто я хотела, чтобы он меня любил, в то время как я ненавидела его, и мне было безразлично, верен он мне или нет. И пойти на это, зная, чувствуя каждую минуту, что для этого, другого, я — все! Лучше уж рассказать все Фьорсену и попросить его, чтобы он развелся со мной.
— А если он не захочет?
— Тогда моя совесть будет по крайней мере чиста; и мы будем жить так, как сможем.
— А маленькая Джип?
Глядя прямо перед собой, словно желая проникнуть в будущее, Джип медленно проговорила:
— Когда-нибудь и она поймет. А возможно, все это кончится, прежде чем она узнает. Разве счастье бывает долговечным?
Она наклонилась к нему, поцеловала в лоб и вышла. Осталось тепло ее губ, ее аромат, словно пахнувшие на Уинтона откуда-то из далекого прошлого.
Значит, ничего нельзя сделать? Люди его склада обычно не слишком глубоко вникают в переживания даже своих близких; теперь он вдруг яснее, чем> когда-либо раньше, постиг натуру дочери. Бесцельно принуждать Джил действовать наперекор ее собственным чувствам! И все же сидеть и просто наблюдать все это — видеть, как его собственная страсть с ее испепеляющей силой теперь возродилась в ней, и, возможно, на многие годы! Старая народная пословица промелькнула в его голове: «Яблоко от яблони недалеко падает». Она теперь отдала всю себя, и будет отдавать полными пригоршнями — без меры, без оглядки! Как он сам, как ее мать!.. Пусть так! Джип все-таки выпала лучшая доля, чем той, покойной. Не надо заранее напрашиваться на неприятности. А слезами горю не поможешь!
ГЛАВА VIII
Джип лежала без сна. Мозг ее сверлила мысль, что надо все рассказать Фьорсену. Захочет он развестись с ней, если она об этом попросит? Презрение к тому, что он называл «этой буржуазной моралью», его безволие, грубость, наконец, уязвленное самолюбие — все это, конечно, помешает ему быть уступчивым. Нет, он не даст ей развода! Она в этом уверена — разве что случайно, если ему самому понадобится узаконить свою свободу; но это маловероятно.
Что она выиграет от развода? Успокоит свою совесть? Но вправе ли она думать о собственной совести, если это может причинить боль любимому? И не смешно ли говорить о совести но отношению к человеку, который менее чем через год после женитьбы взял себе любовницу, не постеснялся даже встречаться с ней в доме, который содержит и оплачивает его жена?
Нет, сказать обо всем Фьорсену — это только потешить свою уязвленную гордость, ведь ей приходилось делать то, чего она не хотела.
Она спустилась к завтраку, ни на шаг не приблизившись к решению; ни она, ни отец не упоминали о вчерашнем разговоре.
Потом Джип вернулась в свою комнату, чтобы после месячного отсутствия привести в порядок платья. Было уже за полдень, когда, услышав легкий стук, она открыла дверь и увидела Марки.
— Прошу извинения, мэм.
Джип впустила его. Марки закрыл за собой дверь.
— Мистер Фьорсен в прихожей, мэм. Он пролез в дверь, когда я открыл ее на его звонок; он почти оттолкнул меня, и я не смог удержать его.
— Отец дома?
— Нет, мэм. Майор отправился в клуб фехтовать.
— Что вы сказали Фьорсену?
— Сказал, что я посмотрю, но, насколько могу судить, никого нет дома. Может быть, попробовать как-нибудь отделаться от него, мэм?
Джип покачала головой.
— Скажите, что его никто не может принять.
Вальдшнепьи глаза Марки под черными кустистыми бровями смотрели на нее с грустным сочувствием. Он открыл дверь, собираясь выйти. За дверью стоял Фьорсен, он быстро, рывком проник в комнату. Она увидела, как Марки поднял руки, словно желая обхватить его сзади, и сказала спокойно: