Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8
Шрифт:
Сегодня и навеки твой!
Что остается мне? Разбитое лишь сердце…
La commedia e finita [35].
Надевая плащ, Джип отыскала глазами Саммерхэя.
Она попыталась улыбнуться, но не смогла, и, медленно отведя взгляд, повернулась, и пошла вслед за Уиитоном.
Джип опаздывала не из кокетства, она просто боялась, как бы он не подумал, что ей не терпится встретиться с ним. Она сразу увидела его под колоннадой и заметила, как изменилось его лицо, когда она подошла к нему. Она повела его прямо к картине. Цилиндр и модный воротничок Саммерхэя не очень-то помогали сходству, но оно все же было.
— Ну что?
— А чему вы улыбаетесь?
— У меня есть репродукция с этой картины, еще с тех пор, когда мне было пятнадцать лет; так что я знаю вас уже очень давно.
Он удивленно посмотрел на нее.
— Боже милосердный! Неужели я похож на этого?.. Тогда я попытаюсь найти здесь вас.
Джип покачала головой.
— Тут есть еще одна моя любимая картина — «Смерть Прокриды». Это удивление на лице фавна, закрытые глаза Прокриды, собака, лебедь! И это сожаление о том, что могло быть!
— О том, что могло быть!.. А вам понравились «Паяцы»?
— Мне кажется, опера подействовала на меня слишком сильно.
— И я так подумал. Я следил за вами.
— Гибель от любви — это так страшно!.. Но покажите мне теперь ваши любимые картины. Я могу сказать вам заранее, какие они.
— Да?
— Прежде всего «Адмирал».
— Верно. А еще?
— Две картины Беллини.
— Бог мой! Да вы какая-то волшебница! Джип рассмеялась.
— Вам нравится решимость, ясность, колорит, красивая композиция. Верно? А вот еще одна моя любимая.
Это было небольшое «Распятие» да Мессины — тонкий высокий крест, худой, смиренный, страдающий Христос на фоне светлых сумерек, такой одинокий и такой реальный.
— Это трогает меня больше, чем огромные картины, где он идеализирован. Чувствуешь, что он был таким. О! А эти два Франческо! Разве они не прелесть?..
Он кивнул, но глаза его говорили: «И вы тоже». Они провели два часа среди бесконечных полотен и все время словно были только вдвоем, как тогда, в вагоне. И когда она не разрешила ему проводить ее домой, он так и застыл под колоннадой. Солнце вливалось сюда уже снизу; голуби чистили перышки; по площади проходили люди, темные и маленькие на фоне львов и огромной колоннады. Он ничего этого не замечал. Нет женщины, подобной ей! Она совсем другая, чем эти светские девушки и дамы! И уж вовсе не похожа на людей полусвета. И не из «современных», у которых на уме только высшее образование да избирательное право… Совсем иная! А он так мало знает о ней. Даже не знает, любила ли она когда-нибудь. Ее муж… где он теперь? Что он для нее? «Неповторимая, молчаливая, непонятная — Она!» Когда она улыбается, когда ее глаза… Но глаза ее слишком живые, чтобы он мог заглянуть в них. Как прекрасна она была, когда с улыбкой на губах рассматривала эти картины! Если бы он мог прикоснуться к ним своими губами! Со вздохом он спустился по серым ступеням и вышел на солнце. Лондон, который в это время года всегда кипит напряженной жизнью, показался ему совершенно пустым. Завтра… Завтра он сможет увидеть ее!
ГЛАВА IV
В воскресенье, после того как к ней приходил Саммерхэй, Джип сидела у вазы с гелиотропами и перебирала в памяти отрывки их разговора…
«Миссис Фьорсен, расскажите мне о себе».
«А что вы хотите знать?»
«О вашем замужестве».
«Я совершила ужасную ошибку… Пошла против воли отца. Мужа я не видела уже несколько месяцев и никогда не увижу его, если это будет зависеть от меня. Ну что, достаточно?»
«Вы не любите его?»
«Нет».
«А разве вы не можете стать свободной?»
«Бракоразводный процесс! Б-рр. Я не смогла бы».
«Да, я знаю. Это противно!»
И он пожал ее руку так крепко!
Она глубоко вдохнула запах гелиотропа и, подойдя к роялю, стала играть. Играла до тех пор, пока не вернулся отец. За эти девять месяцев, что Джип была с ним, Уинтон как бы даже помолодел: он одевался с некоторой щеголеватостью, и его короткие волосы всегда были напомажены.
— Приходил мистер Саммерхэй, отец. Он очень жалел, что не застал тебя.
Наступило долгое молчание.
— Сомневаюсь, моя дорогая, — сказал он наконец.
Значит, стоит ей подружиться с каким-нибудь мужчиной, как это вызовет подобное молчание! Чувствуя, что отец пристально смотрит на нее, она спросила:
— Приятно было в парке?
— Тридцать лет назад там прогуливались аристократы и снобы, а теперь бог знает, кого там только нет!
— А цветы — красивы?
— О! Да! И птицы тоже. Но, боже милосердный, что за люди, Джип! Скажи мне, что за парень этот молодой Саммерхэй?
— Он очень мил.
Она всегда читала мысли отца быстрее, чем! он ее мысли, и знала, что в нем происходит борьба — он, разумеется, рад, если у нее будут какие-то развлечения, но хочет как-то помягче ее предостеречь. Со вздохом он сказал:
— Каких только причуд не бывает у молодых людей летом, Джип!
Есть хитрые и опытные женщины, умеющие держать в определенных пределах мужчину, в котором видят будущего возлюбленного. Джип знала, что одно ее слово сразу все бы изменило, но она не произносила его. И все-таки она виделась с Саммерхэем почти каждый день — на Роу, в опере, у себя дома. С некоторого времени у нее вошло в привычку ходить под вечер в Сент-Джеймский парк и сидеть там у воды. Однажды, возвращаясь домой, Саммерхэй прошел парком, и потом они уже постоянно сидели здесь вместе. Зачем огорчать отца, приглашая Салшерхэя приходить на Бэри-стрит? В парке приятно: можно спокойно беседовать, глядеть, как маленькие оборвыши удят рыбу и складывают добычу в стеклянные банки, закусывать, наблюдать в дождливые дни за нравами и обычаями простых людей.
Лето уже близилось к концу, и дни выдались тихие, но во всем чувствовалось ожидание — вот-вот задуют ветры и принесут перемену. И разве это не естественно — сидеть в такое время под деревьями, возле цветов и воды, голубей и уток?
ГЛАВА V
Саммерхэй умел не выдавать своих душевных волнений; когда по окончании судебной сессии он шел на последнее свидание с Джип, лицо у него было таким же, как всегда. Но, по правде говоря, он чувствовал, что попал в тупик. У него был свой собственный моральный кодекс. Быть может, этот кодекс был в какой-то мере слишком «старогеоргианским», но он запрещал причинять страдание женщине. Пока что Саммерхэй держал себя в руках, хотя это стоило ему большего труда, чем он думал сам. Единственным свидетелем его борьбы с самим собой был старый скоч-терьер, ночной сон которого он нарушал уже много раз, расхаживая взад и вперед по гостиной своего маленького дома. Она должна узнать о его чувстве! И если она захочет принять его любовь, ей стоит только шевельнуть пальцем; но она не подает знака. У него кружилась голова, когда он прикасался к ней, когда вдыхал аромат, исходивший от ее платья, когда видел, как легко и нежно вздымается ее грудь; и вести себя спокойно и дружески было истинной пыткой.
Пока он виделся с ней почти ежедневно, он еще мог кое-как владеть собою; а теперь они вот-вот расстанутся на несколько недель, и сердце у него буквально разрывается от тоски. Нелегко было ему и прятать свою любовь от светских знакомых. Человек, страстно любящий, жаждет уединения; он или с головой уходит в напряженную работу, или, словно одержимый, все время созерцает мысленно образ любимой. Работа у Саммерхэя спорилась, и он был рад этому; но, стараясь избавиться от докучливых расспросов друзей, он невольно вызывал толки: «Что это делается с Брайаном Саммерхэем?» Всегда несколько нелюдимый, он не встречался теперь даже с теми, с кем привык вместе завтракать, обедать, танцевать, заниматься спортом. Он сторонился людей своего круга и уходил куда-нибудь, где можно было рассеяться, не привлекая ничьего внимания. В конце концов ему стало ясно, что завладевшая им любовь потребует отказа от многого. И все-таки ни разу он не задал себе вопроса, достойна ли Джип его любви. Она была нужна ему такая, как есть; он не взвешивал своего чувства ни на каких весах.