Джозеф Антон
Шрифт:
Официальной датой выхода в свет «Ярости» в США было 11 сентября 2001 года. События того дня преобразили роман, задуманный как ультрасовременный сатирический портрет Нью-Йорка, в исторический роман о городе, переставшем быть тем Нью-Йорком, что он описывал, о городе, чей золотой век оборвался в высшей степени резко и ужасающе; в роман, который внушает читателям, помнящим, каким был этот город, не запланированное автором чувство: ностальгию. Один персонаж комиксов Гарри Трюдо «Дунсбери» печально признается: «Знаете, по чему я взаправду тоскую? По десятому сентября». Нечто подобное, он понял, произошло с его романом. События 11 сентября превратили его в портрет предыдущего дня. Превратили
10 сентября 2001 года он был не в Нью-Йорке, а в Хьюстоне, штат Техас. До этого он пятого читал отрывки в книжном магазине «Барнс энд Ноубл» на нью-йоркской Юнион-сквер, потом полетел в Бостон — во второй город его авторского турне — и был там шестого и седьмого. Утром 8 сентября он вылетел из аэропорта Логана всего за трое суток до роковых самолетов и два дня провел в Чикаго. После этого вечером десятого в хьюстонском театре «Элли» был полный зал — в театр, по словам Рича Леви из проводившей вечер литературной организации «Инпринт», пришли девятьсот человек, еще двести не смогли попасть, — а снаружи его ждал сюрприз: небольшая, человек на двести, демонстрация мусульман против его присутствия. Это казалось каким-то приветом из прошлого. На следующее утро он вспоминал бородачей с плакатами и задавался вопросом: не жалеют ли они о том, что выбрали из всех дней, когда могли продемонстрировать свой фанатизм, именно этот?
Он только-только проснулся, когда ему в номер позвонил радиожурналист. Он согласился перед вылетом в Миннеаполис поговорить с его радиостанцией, но для этого было слишком рано.
— Мне очень жаль, — прозвучало в трубке, — но мы все отменяем. Мы переходим на непрерывное освещение событий в Нью-Йорке.
— А что за события в Нью-Йорке? — спросил он. Он так и не приобрел американскую привычку, едва проснувшись, браться за пульт телевизора. После паузы собеседник произнес:
— Включите телевизор.
Он включил — и меньше чем через минуту увидел второй самолет.
Он не мог сидеть. Смотреть на это сидя казалось неподобающим. Он стоял перед телевизором с пультом в руке, и в мозгу крутилась цифра: пятьдесят тысяч. Пятьдесят тысяч человек работало в Башнях-близнецах. Сколько из них погибло? Страшно даже подумать. Он вспомнил, как в свой первый вечер в Нью-Йорке побывал в баре «Окна мира» на верху одной из башен. Вспомнил, как Пол Остер рассказывал про переход Филиппа Пети между башнями по канату. Но по большей части просто стоял и смотрел на горящие здания, а потом — одновременно с тысячами людей по всему свету — завопил в мучительной судороге, не веря своим глазам: «Ее нет! Ее больше нет!»
Это рухнула южная башня.
В небе кричали птицы.
Он не знал, что делать; поехал было в аэропорт, но вернулся с полпути, услышав по радио, что по всей стране запрещены вылеты. В отеле «Четыре сезона» номера у него уже не было, в вестибюле толпились люди, попавшие в такое же положение. Он нашел свободное кресло в углу и взялся за телефон. Помог Рич Леви из «Инпринта». Он связался с поэтом Эдом Хиршем и его женой Джанет, застрявшими в Вашингтоне, и они предложили ему свой дом поблизости от здания Мениловской коллекции в Музейном районе, если он согласен кормить их собаку. Это принесло ему некое утешение: побыть одному в доме писателя, в окружении книг, в мире мысли — в то время как в большом мире царит безумие.
Среди тысяч погибших его знакомых не оказалось. Элисон Саммерс, жена Питера Кэри, стояла у банкомата под северной башней, когда в небоскреб врезался первый самолет, но осталась жива. Кэрил Филлипс видела случившееся с Гудзон-стрит, Роберт Хьюз — с Принс-стрит. Юная Софи Остер, которая в свой первый день
Авторское турне, разумеется, прекратили. Книги перестали кого-либо интересовать. Из книг в последующие недели люди покупали только Библию, Коран и книги об Аль-Каиде и Талибане. Психолог, выступая по телевизору, сказал, что ньюйоркцам, которые 11 сентября были не там, где их семьи, надо приехать к родным, чтобы те воочию убедились: с ними все в порядке. Телефонных звонков недостаточно. Людям нужны зримые свидетельства. Да, подумал он, я должен полететь в Лондон. Но пока это было невозможно, хотя запрет на полеты сняли и аэропорты начали открываться. Заработал хьюстонский, за ним лос-анджелесский но нью-йоркские аэропорты по-прежнему были закрыты и международные рейсы не возобновлялись. Ему пришлось подождать еще несколько дней.
Он позвонил Падме в Лос-Анджелес — сообщить, что едет к ней. Она сказала, что снимается в рекламе нижнего белья.
Через десять дней после теракта, в свой последний день в Лос-Анджелесе перед вылетом в Лондон, он ужинал у Эрика и Тани Айдл[290] вместе со Стивом Мартином, Гарри Шандлингом[291] и другими. За столом сидели как минимум трое из самых смешных людей в Америке, но повод для смеха отыскать было трудно. Наконец Гарри Шандлинг, чей голос, как и все тело, был полон свирепой мрачности, произнес: «Просто ужас. Кажется, нет человека, который бы не потерял кого-нибудь из знакомых или из знакомых знакомых… Я, честно говоря, знал кое-кого из террористов…» Чернейший юмор, первая шутка по поводу 11 сентября, и смех немного облегчил скорбь, которую все они испытывали, но он подумал, что вряд ли Шандлинг в ближайшее время захочет повторить этот гэг на широкую публику.
Роберт Хьюз, художественный критик журнала «Тайм», сказал ему по телефону, что, после того как он увидел самолеты над нью-йоркским Сохо, он ходил по городу потрясенный. По пути домой зашел в булочную и увидел пустые полки. Все было раскуплено до последнего бублика, и старый булочник, стоя среди этой пустоты, картинно развел руками. «Вот бы каждый день такое!» — сказал он.
В Лондоне его супружеские проблемы выглядели теперь малозначительными. Элизабет ненадолго смягчилась и позволила Милану пожить на Пембридж-Мьюз. Он забирал сына из подготовительной школы, кормил, мыл ему голову, укладывал спать и потом целый час стоял над ним и смотрел, как он спит. Когда он вернулся из Америки, Милан долго, крепко обнимал его, и Зафар тоже был физически менее сдержанным, чем обычно. Прав был психолог: хоть они знали «знающей» частью мозга, что он даже не был в Нью-Йорке и потому, ясное дело, цел и невредим, им нужно было зримое свидетельство.
Французский еженедельник «Нувель обсерватёр» и лондонская «Гардиан» назвали его роман предвосхитившим события, даже пророческим. Но он не был пророком — он так и сказал одному журналисту. В свое время у него возникли кое-какие проблемы с пророками, и никакого желания наниматься на эту работу он не испытывал. И все же странно: почему эта книга так настойчиво требовала, чтобы он ее написал, и написал немедленно? И откуда они взялись, эти яростные фурии, то парящие над Нью-Йорком, то орудующие в сердце героя книги?