Джульетта
Шрифт:
Единственной проблемой было то, что брат Лоренцо не очень хорошо представлял себе, как найти могилу. Он знал, что где-то в Сиене имеется тайный ход, и знал, как дойти оттуда, но где вход, было ему неизвестно. Однажды, рассказал он Еве-Марии, к нему приезжала молодая женщина по имени Диана Толомеи, которая утверждала, что догадалась, где вход, но не скажет, потому что боится - дурные люди могут найти статую и осквернить.
Еще Диана Толомеи говорила, что нашла палио 1340 года и собирается провести эксперимент: она хотела, чтобы ее маленькая дочка Джульетта легла на священный стяг с мальчиком по имени Ромео. Ей казалось,
Услышав об этом, Умберто понял, что все не так безнадежно. Он знал - Диана хранила шкатулку с важными документами в банке в палаццо Толомеи, и не сомневался, что среди бумаг отыщется и описание тайного входа в усыпальницу.
– Поверь, - сказал Умберто, почувствовав мою неприязнь, - меньше всего я хотел тебя впутывать, но ведь оставалось всего две недели…
– Поэтому ты меня подставил, - договорила я, чувствуя, как в душе закипает гнев.
– Заставив поверить, что это последняя воля тетки Роуз.
– А меня не подставил, когда наврал, что я унаследовала состояние?!
– заорала Дженис.
– Так тебе и надо!
– бросил Умберто.
– Радуйся, что жива до сих пор!
– Ага, значит, мне не было места в твоем хитрозадом плане!
– продолжала Дженис своим самым злобно-капризным голосом.
– Ну как же, у нас ведь Джулс умница, Джулс то, Джулс се…
– Что ты несешь?
– не выдержала я.
– Я Джульетта, и стало быть, опасность угрожала мне…
– Хватит!
– рявкнул Умберто.
– Поверьте, я ничего так не хотел, как держать вас обеих подальше от всего этого, но другого выхода не было. Поэтому я попросил старого кореша приглядеть за Джулией, чтобы с ней ничего дурного не случилось…
– Бруно Карреру?
– ахнула я.
– Я думала, он пытался убить меня!
– Он должен был тебя защищать, - возразил Умберто.
– К сожалению, он решил попутно срубить шальных денег… - Умберто вздохнул: - Выбор Бруно был ошибкой.
– И ты его… заставил замолчать?
– не утерпела я.
– Не пришлось. Бруно слишком много знал - такие долго не сидят.
Умберто неловко было развивать эту тему, поэтом он сразу перешел к финалу. В целом, сказал он, все пошло как по маслу, едва Ева Мария убедилась, что я действительно ее внучка, а не какая-нибудь нанятая актриса. Подозревая сына в подлоге, она даже заставила Алессандро проникнуть в мой номер и взять образец ДНК, а получив необходимые доказательства, сразу начала готовить позавчерашний праздник.
Помня, что говорил ей брат Лоренцо, Ева-Мария велела Алессандро привезти кинжал Ромео и кольцо Джульетты, но не сказала, зачем. Она понимала - если он что-нибудь заподозрит, то приведет в кастелло карабинеров и завалит все дело. Она сочла бы за благо вообще обойтись без крестника, но Ромео Марескотти был необходим для обряда с участием брата Лоренцо.
Оглядываясь назад, признал Умберто, Еве-Марии лучше было посвятить меня в свои планы, хотя бы частично, но это только потому, что в какой-то момент все пошло не так. Если бы я сделала то, что от меня требовалось: выпила вино, легла в постель и заснула, - все прошло бы гладко.
– Подожди, -
– То есть ты хочешь сказать, что она меня опоила?
Умберто поколебался.
– Немного, совсем чуть-чуть. Для твоей же безопасности.
– Я ушам не верю! Она же моя бабушка!
– Ну, если это тебя утешит, она была категорически против, но я сказал, что это единственный способ не впутывать тебя и Алессандро. К сожалению, он, похоже, тоже не выпил свое вино.
– Стоп-стоп, - сказала я.
– Он украл мамину книгу из моего номера и отдал ее тебе вчера ночью! Я видела это собственными глазами!
– Ты ошибаешься!
– Умберто явно раздражало, что я осмелилась возражать, и слегка шокировало, что я видела его тайную встречу с Алессандро.
– Он был всего лишь курьером. Кто-то в Сиене отдал ему книгу вчера утром и попросил передать ее Еве-Марии. Он не знал, что книга краденая, иначе обязательно бы…
– Погодите, это как-то глупо, - вмешалась Дженис.
– Вор, кто бы он ни был, прихватил бы всю шкатулку. Почему он взял только трепаную книжку?
Умберто секунду молчал, а затем тихо ответил:
– Потому что ваша мама сообщила мне, что код в пьесе Шекспира. Она сказала, если с ней что-то случится… - Он недоговорил.
Некоторое время мы лежали молча, а потом Дженис сказала со вздохом:
– По-моему, тебе как минимум следует извиниться перед Джулс…
– Джен!
– перебила я.
– Не лезь не в свое дело.
– А сколько всего тебе пришлось пережить?
– настаивала она.
– Это моя собственная вина, - огрызнулась я.
– Это я… - И я остановилась, не зная, что сказать.
– Поверить не могу в вашу слепоту!
– зарычал Умберто.
– Неужели я вас ничему не научил? Вы знали его целую неделю - и на тебе! Ладно бы дурочки были…
– Ты шпионил за нами?
– Мне стало жарко от стыда.
– Это уже просто…
– Мне нужно было палио!
– огрызнулся Умберто.
– Все прошло бы гладко, если бы не вы…
– Кстати, к разговору, - перебила его Дженис.
– Что Алессандро знал обо всем этом?
– Лишь необходимый минимум, - бросил Умберто.
– Он знал, что Джульетта - внучка Евы-Марии, но считал, что крестная хочет сказать ей об этом лично. Вот и все. Я уже говорил: мы не могли рисковать вмешательством полиции, поэтому Ева-Мария не сказала Алессандро о церемонии с кольцом и кинжалом - он узнал обо всем прямо во время обряда и, поверьте, остался крайне недоволен, что его держали за болвана. Но все равно согласился помогать, когда Ева-Мария сказала - для нее и для Джульетты очень важно провести церемонию снятия старинного родового проклятия.
– Умберто помолчал и добавил мягче: - Очень жаль, что все так закончилось.
– А кто сказал, что все уже закончилось?
– парировала Дженис.
Вслух Умберто ничего не сказал, но я знала, что мы думаем об одном и том же: «Еще как закончилось. Теперь нам всем крышка».
Мы лежали на жестком полу в тяжелом молчании. Темнота подступала со всех сторон, просачиваясь внутрь сквозь бесчисленные маленькие ранки и наполняя меня отчаянием. Страх, который я испытывала раньше, когда меня преследовал Бруно Каррера или когда мы с Дженис оказались в Боттини, нельзя было и сравнивать с тем, что я чувствовала сейчас, разрываемая сожалением и сознанием того, что уже ничего не исправишь.