Джума
Шрифт:
...Когда-то, очень давно, долгое время в Нем жил светловолосый, голубоглазый, восторженный и добрый мальчик, любивший древний сказочный Восток, знавший наизусть его стихи и песни.
Однажды Он его убил.
Это было страшно, чудовищно и противоестественно, но пришло время, когда они просто не могли уже существовать вместе; кто-то из двоих должен был полностью подчинить себе территорию другого, убив его при этом. Он всегда помнил, как душил его и видел постепенно переходящую в бесстрастно-холодную, равнодушно-стальную остекленелость яркую, бирюзовую синеву глаз; помнил, как светлые, мальчишеские, густые вихры под немигающим взглядом смерти меняли свой цвет, становясь похожими на черно-пепельную золу, остающуюся
Убив в себе восторженного и доброго мальчика, вместе с которым умер и древний сказочный Восток, Он перестал бояться убивать других. Не боялся ни возмездия, ни кары, перешагнув за огненную черту страха и в тот момент осознав: нет в мире ничего страшнее, чем жить, из года в год таская за собой по жизни превратившийся в мумию труп собственной души...
Он выбрал место для наблюдения, основательно оборудовал его, предварительно хорошо замаскировав. Придирчиво и долго изучал подходы и отходы на случай опасности и непредвиденных обстоятельств. У Него было мало времени, но Он готов был потратить столько, сколько нужно.
На вторые сутки у Него появилось так знакомое некогда чувство присутствия посторонних. Он понял, что за ним наблюдают, но это явно был не тот человек, ради которого Он сюда пришел. Это Его взволновало и насторожило. Значит, существовали еще один или несколько людей, с которыми вольно или невольно у Него пересеклись интересы, - с одной стороны. С другой - объектом интереса мог быть и Он сам. Но о том, что Он проведет эти дни неподалеку от Черного яра не знал никто.
Он осторожно покинул место наблюдения, с каждой минутой чувствуя возрастающую тревогу и беспокойство, к которым в дополнение примешивалось еще глухое, необъяснимое, но стойкое раздражение от окружающей Его тайги. Лес не был Его стихией. Он привык к пустыням и горам. Здесь же, несмотря на густую растительность и массу возможностей скрыться, затаиться, слиться с природой, Он, тем не менее, постоянно ощущал себя, словно раздетым догола. "Вот что значит узкая специализация", - иронично усмехнулся Он мысленно и вдруг замер...
Ощущение, что тебя буквально насквозь просвечивают взглядом, стало нестерпимо острым и внезапно Он сделал открытие: оно удивило и поразило Его больше, чем сам факт присутствия посторонних. Он почувствовал присутствие не посторонних, а - знакомых. Из глубин подсознания рванулся к поверхности импульс, высвечивая невидимый, но кем-то и когда-то внедренный в клетки мозга, как он называл его, "пароль Маугли": "Мы с тобой одной крови". Он сконцентрировался, напрягая организм, доводя его до наивысшего пика работоспособности, Он боялся ошибиться. Но когда понял, что прав и ошибки быть не может, разом сник и обессиленно заскользил спиной по стволу огромной лиственницы, в изнеможении опускаясь на землю, застеленную плотным и мягким ковром листьев и хвои.
Рядом послышался едва различимый шорох и за мгновение до того, как прозвучал знакомый до боли голос, Он уже знал, что услышит именно его.
– Дервиш, - приглушенно, но радостно смеясь, окликнули Его, - ну, наконец-то встретились! А то я грешным делом подумал, что ты решил лучше сдохнуть, чем мне бутылку "Кальвадоса" выставить.
Он закрыл глаза и счастливо улыбнулся. Волнения, перегрузки, ранения, неопределенность и безысходность последних месяцев вдруг пролились чистыми, исцеляющими душу, слезами. Он порывисто и стыдливо уткнул лицо в ладони. И тут же почувствовал, как Его, словно пушинку, отрывают от земли и, крепко держа в сильных руках, ставят на ноги.
– Нет, ей-Богу, я тебе десять метров ситца подарю на носовые платки, продолжал, смеясь, рокотать все тот же знакомый голос, сжимая Его в дружеских, но медвежьих, объятьях.
– Ты мне еще в обморок хлопнись! Открывай глаза, Дервиш, чертяка непотопляемый!.. И, будь добр, ответь, как тебе на
Сны цвета зимнего клена
... Это был его последний сон на этой земле, среди этих людей. Но он еще об этом не знал.
Все проявилось неожиданно ярко и четко. Он помнил, что сначала была безумно прекрасная ночь, которую ему подарила Женщина. Она была хрупкой, беззащитной, но одновременно необыкновенно сильной. Он до сих пор не мог поверить, как ей удалось расколоть массивную, многотонную глыбу льда, куда весь он, вместе с душой и разумом, казалось, был намертво впаян.
Он помнил ее, сидящей у стола, а затем порывисто и страстно упавшей в его объятия. А потом была ночь. Ночь, но в которой он, наконец, обрел себя, вспомнив все.
Наутро он ушел, оглянувшись на ее темные окна. И равнодушная, так пугавшая его все время, чернота, вновь навалилась внезапно. У него не осталось сил сопротивляться и он молил лишь об одном - пусть еще раз сны окрасятся в цвета клена. И сон пришел. Но сжалилась ли над ним судьба?..
... Из широкой аллеи показалась черная, сверкающая машина. Сделав круг, она остановилась рядом с парадным входом. Водитель, выйдя первым, торжественно открыл правую боковкую дверцу. Выжидающе застыв около нее, протянул руку. Сначала из машины показалась рука, несомненно принадлежащая женщине и вот уже появилась она вся. Следом за ней, на посыпанную гравием дорожку, ступил очаровательный, светловолосый малыш.
Сам же он стоял в глубине парка, неподалеку от двух раскидистых деревьев - клена и березы. С невыразимыми радостью и счастьем наблюдая за женщиной и ребенком. Они нетерпеливо оглядывались. Он сделал шаг им навстречу, но внезапно ощутил в сердце кинжальный, нестерпимый холод. Он недоуменно оглянулся, словно хотел понять, что именно было его причиной.
Взгляд выхватил запорошенный снегом, вытянувший в небо оголенные ветви, клен. "Откуда здесь снег? Ведь теперь август..." - успел подумать он, прежде чем его стало затягивать в бешенно вращающуюся воронку непроглядную, как тьма и опасную, как крутой обрыв. Он попытался стремительным рывком выскочить из нее. И на миг вынырнув, словно со стороны увидел, как к нему, отчего-то лежащему навзничь под кленом цвета зимы, не помня себя, с лицом перекошенным страхом, бежит Его Женщина. А где-то далеко позади нее сиротливо и одиноко стоит очаровательный, светловолосый малыш. Он сделал попытку улыбнуться ей, силясь успокоить, как совсем рядом услышал ее, полный отчаяния и ужаса, крик:
– Се-ре-е-ежа-а-а!!!
А потом все звуки и цвета разом померкли и осталась лишь бесконечная, снежная равнина, по которой, мощно выбрасывая в прыжки тела, ему навстречу неслась волчья стая. Ближе, ближе, ближе... и вот он уже смог различить вожака. Это был Рогдай...
Он конвульсивно дернулся всем телом, будто через него пропустили ток высокой частоты и... открыл глаза, чувствуя, как сердце гулко бьется в тисках грудной клетки. Он вытянул вперед руку: в нее легла чья-то ладонь. И тотчас по щеке заскользили мягкие, шелковистые, пахнущие яблоками, волосы. Он узнал этот запах, эти волосы и этот голос:
– Я думала, что потеряла тебя уже навсегда...
Глава двадцать вторая
Белоярский "Интим-клаб" задумывался, как, своего рода, "изюминка" города. Деньги в него вбухали немалые, поднатаскали персонал, ввели в штат шоу-балет "Алина" с претензией на варьете и после его, так сказать, ввода в эксплуатацию, в "клабе" основательно и вольготно обосновался криминалитет. Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что завсегдатаи вели себя, если уж и не чинно и благородно, то, по крайней мере, скромно и не вызывающе. До аристократических манер, правда и близко не дотягивали, но на пол не плевали, окурки в тарелках не гасили, руки об скатерти не вытирали и шторы в качестве носовых платков не использовали.