Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 1
Шрифт:
Король, не прочитав и четверти списка, отложил бумагу. Его черты, обычно спокойные, обрели не свойственное им выражение грусти и разочарования.
В течение нескольких минут он пребывал в задумчивости, погруженный в свои мысли.
– Перевернуть целый мир, Сартин, – прошептан он, – пусть это попробуют сделать другие.
Сартин смотрел на него с тем выражением понимание, которое Людовик XV так любил на лицах министров, потому что оно избавляло его от необходимости размышлять или действовать.
– Покой, не так ли, сир? Покой, – сказал Сартин, – вот чего хочет король?
Король утвердительно кивнул головой.
– Видит Бог, да! Я у них ничего другого не прошу, у ваших философов, энциклопедистов, богословов, у ваших чудотворцев, поэтов, экономистов, у ваших газетных писак, которые вылезают неизвестно откуда и которые кишат, пишут, каркают, клевещут, высчитывают, проповедуют, кричат. Пусть их венчают лаврами, воздвигают им памятники, строят им храмы, но пусть оставят меня в покое.
Сартин поклонился королю и вышел, прошептав:
«К счастью, на наших монетах написано: „Боже, спаси короля!“.
Оставшись один, Людовик XV взял перо и написал дофину:
«Вы просили меня ускорить прибытие Вашей будущей супруги – я готов доставить Вам это удовольствие.
Я приказал не останавливаться в Нуайоне, следовательно, во вторник утром она будет в Компьене.
Я буду там ровно в десять часов, то есть за четверть часа до ее прибытия».
«Таким образом, – подумал он, – я буду избавлен от этой глупой истории с представлением ко двору, которая мучает меня больше, нежели господин де Вольтер, господин Руссо и все философы, прошлые и будущие. Тогда это станет делом графини и дофина с его супругой. Ну что ж! Переложим хоть малую долю печали, ненависти и мести на молодые умы, у которых много сил для борьбы. Пусть дети научатся страдать – это воспитывает молодых».
Довольный тем, как ему удалось избежать трудностей, уверенный, что никто не сможет упрекнуть его в том, что он способствовал или препятствовал представлению ко двору, занимавшему умы всего Парижа, король сел в карету и отправился в Марли, где его ждал двор.
Глава 2.
КРЕСТНИЦА И КРЕСТНАЯ
Бедная графиня… Оставим за ней эпитет, которым наградил ее король, потому что в этот момент она его, несомненно, заслуживала. Бедная графиня, как мы будем ее называть, мчалась как безумная в своей карете по дороге в Париж.
Шон, тоже испуганная предпоследним абзацем письма Жана, скрывала в будуаре замка Люсьенн свою боль и беспокойство, проклиная роковую случайность, заставившую ее подобрать Жильбера на дороге.
Подъехав к мосту Атен, переброшенному через впадавшую в реку канаву, окружавшую Париж от Сены до Ля Рокетт, графиня обнаружила ожидавшую ее карету.
В карете сидели виконт Жан и прокурор, с которым, как казалось, виконт довольно азартно спорил.
Заметив графиню, Жан тотчас покинул прокурора, спрыгнул на землю и подал кучеру своей сестры сигнал остановиться.
– Скорее, графиня, скорее! – проговорил он. – Садитесь в мою карету и мчитесь на улицу Сен-Жермен-де-Пре.
– Значит, старуха нас обманывает? – спросила графиня Дю Барри, переходя из одной кареты в другую, в то время как то же самое делал прокурор, предупрежденный жестом виконта.
– Мне так кажется, графиня, – ответил Жан, – мне так кажется: она возвращает нам долг или, вернее, платит той же монетой.
– Но что же все-таки произошло?
– В двух словах, следующее: я остался в Париже, потому что никогда никому всецело не доверяю, и, как видите, оказался прав. После девяти вечера я стал бродить вокруг постоялого двора «Поющий петух». Все спокойно: никаких демаршей со стороны графини, никаких визитов, все шло прекрасно. Я подумал: значит, я могу вернуться домой и лечь спать. Итак, я вернулся к себе и заснул.
Сегодня на рассвете просыпаюсь, бужу Патрика и приказываю ему занять пост на углу улицы.
В девять часов – за час до назначенного времени, заметьте! – подъезжаю в карете. Патрик не заметил ничего тревожного, поэтому я спокойно поднимаюсь по лестнице.
У двери меня останавливает служанка и сообщает мне, что графиня не может сегодня выйти из своей комнаты и, возможно, еще целую неделю никого не сможет принять.
– «Что значит „не может выйти из комнаты“? – вскричал я – Что с ней случилось?
– Она больна.
– Больна? Но этого не может быть. Вчера она прекрасно себя чувствовала.
– Да Но графиня имеет привычку сама готовить себе шоколад Утром, вскипятив воду, она опрокинула ее с плиты себе на ногу и обожглась. Я прибежала на ее крики. Графиня чуть было не потеряла сознание. Я отнесла ее в постель и сейчас, по-моему, она спит.
Я стал таким же белым, как ваши кружева, графиня, я закричал:
– Это ложь!
– Нет, дорогой господин Дю Барри, – ответил мне голос, такой пронзительный, что, казалось, им можно проткнуть деревянную балку. – Нет, это не ложь, я ужасно страдаю.
Я бросился в ту сторону, откуда шел голос, проник через дверь, которая не желала отворяться, и действительно увидел, что старая графиня лежит в постели.
– Ах, графиня! – сказал я.
Это были единственные слова, которые я смог произнести. Я был взбешен: я с радостью задушил бы ее на месте.
– Смотрите! – сказала она, показывая мне на валявшийся на полу металлический сосуд. – Вот виновник всех бед.
Я вспрыгнул на кофейник обеими ногами и раздавил его.
– Больше в нем никто уже не будет варить шоколад, это я вам обещаю.
– Экая досада! – продолжала старуха слабым голосом. – Вашу сестру будет представлять ко двору госпожа д'Алони Ну да ничего не поделаешь – видно, так написано на небесах, как говорят на Востоке.
– Ах, Боже мой! – вскричала графиня. – Жан, вы лишаете меня всякой надежды.
– А я еще не утратил надежды, но только если вы сами пойдете к ней навстречу: вот почему я вызвал вас сюда.
– А что дает вам надежду?
– Черт возьми! Вы можете сделать то, чего не могу я. Вы женщина и можете заставить графиню снять повязку в вашем присутствии. Когда же обман откроется, вы скажете графине де Беарн, что ее сын не будет землевладельцем, что она никогда не получит ни копейки из наследства Салюсов. Кроме того, сцена заклятия Камиллы будет в вашем исполнении гораздо более правдоподобной, нежели сцена гнева Ореста – в моем.