Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2
Шрифт:
После толкотни начались приемы. Ришелье – герой Дня, герой тайны и в особенности скромный – наблюдал за круговоротом посетителей и просителей, заняв последнее место в будуаре графини, Как только ни выражалась всеобщая радость: во взаимных поздравлениях, в рукопожатиях, в придушенных смешках, в приплясывании – можно было подумать, что все это стало привычным языком обитателей Люсьенн.
– Нельзя не признать, – проговорила графиня, – что граф де Бальзаме, или Феникс, как вы, маршал, его называете, – истинный герой наших дней. Какая жалость, что обычай велит сжигать колдунов!
– Да, графиня, да, это великий человек, – согласился Ришелье.
– И очень красивый. Я бы хотела доставить ему удовольствие.
– Вы заставляете меня ревновать, – со смехом ответил Ришелье, втайне мечтая как можно скорее перевести разговор на серьезную тему. – Из графа Феникса вышел бы удивительный министр внутренних дел.
– Я об этом уже думала, – сказала графиня, – но это невозможно.
– Отчего же, графиня?
– Потому что он будет несовместим со своими сослуживцами.
– То есть почему же?
– Он все будет знать, видеть все их игры… Ришелье покраснел так, что это стало заметно, несмотря на румяна.
– Графиня! Если бы я был его сослуживцем, – заговорил он, – мне бы хотелось, чтобы он видел мою игру и постоянно раскрывал бы вам мои карты: вы имели бы случай убедиться в том, что я – ваш верный раб и преданный слуга короля.
– Вы – умнейший человек, дорогой герцог, – заметила графиня. – Однако давайте немного поговорим о будущем министерстве… Я полагаю, вы уже предупредили своего племянника?..
– Д'Эгийона? Он прибыл, графиня, при таком стечении обстоятельств, которые римский авгур счел бы благоприятнейшими: при въезде в город он нос к носу столкнулся с уезжавшим господином де Шуазелем.
– Это и в самом деле счастливое предзнаменование, – согласилась графиня. – Он, значит, скоро будет здесь?
– Графиня! Я рассудил, что если все увидят д'Эгийона в Люсьенн, в такую минуту, как сейчас, это может вызвать всякого рода толки. Я просил его оставаться в предместье до тех пор, пока я не вызову его к вам.
– Ну так вызывайте, маршал, и немедля, потому что мы одни или почти одни.
– Я это сделаю с тем большим удовольствием, графиня, что мы обо всем условились, не правда ли?
– Совершенно верно, герцог. Вы предпочитаете.., повоевать в министерстве финансов? Или, может быть, хотите взять морское?
– Я предпочитаю просто воевать, графиня. Вот где я мог бы оказаться полезнее всего.
– Вы правы. Вот о чем я и буду говорить с королем. Нет ли у вас каких-нибудь антипатий?
– К кому?
. – К тем из ваших сослуживцев, кого может предложить вам его величество.
– Я – человек того круга, с которым легче всего найти общий язык, графиня. Однако позвольте мне все-таки пригласить племянника, раз вам угодно сделать милость принять его.
Ришелье подошел к окну; двор был еще виден в наступавших сумерках. Он подал знак одному из выездных лакеев, который, казалось, только этого и ждал, чтобы броситься выполнять приказание.
Во дворце начали зажигать свечи.
Спустя несколько минут после отъезда лакея на главный двор въехала карета. Графиня с живостью взглянула в сторону окна.
Ришелье перехватил ее взгляд и решил, что это доброе предзнаменование для д'Эгийона, а значит, и для него самого.
«Она оценила дядю, – сказал он себе, – и теперь хочет удостовериться, что собой представляет племянник. Мы здесь будем как дома!»
Пока он тешил себя иллюзиями, за дверью послышался легкий шум, и доверенный лакей доложил о приходе герцога д'Эгийона.
Это был очень красивый господин с прекрасными манерами. Он был одет по последней моде и выглядел весьма элегантно. Пора его первой молодости миновала. Впрочем, он относился к той породе мужчин, у которых взгляд и сила воли остаются молодыми до глубокой старости.
Государственные заботы не оставили на его лице ни единой морщины, они лишь углубили естественную складку, характерную для политических деятелей и поэтов: в ней словно находят прибежище великие мысли. Он ровно и высоко держал свою изящную голову; выражение грусти на его лице словно говорило о том, что он догадывается о ненависти десяти миллионов человек, готовой обрушиться на эту самую голову; впрочем, он будто желал доказать, что эта тяжесть ему вполне по силам.
У Д'Эгийона были красивые руки – они казались белыми и изящными даже в соседстве с морем кружев. В те времена ценились красивые ноги; ноги герцога были образцом элегантности и притом самой что ни на есть аристократической формы. В нем угадывались нежность поэта и знатное происхождение, гибкость и мягкость мушкетера. Для графини он втройне олицетворял идеал: в нем одном она находила сразу три типа мужчин, которые чувственная красавица инстинктивно должна была любить.
Благодаря удивительной странности, а вернее было бы сказать, стечению обстоятельств, подстроенному продуманной тактикой д'Эгийона, эти два героя, пользовавшиеся общественной ненавистью, еще не виделись с глазу на глаз в блеске всех своих преимуществ.
Вот уже три года, как д'Эгийон делал вид, что очень занят либо в Англии, либо у себя в кабинете. Он не баловал двор своим присутствием, справедливо полагая, что должен произойти переворот, благоприятный для него или неблагоприятный. Он полагал, что в первом случае удобнее выдвинуть неизвестного человека; во втором случае ему следовало бесследно исчезнуть, чтобы легче было потом выбраться из пропасти и вновь появиться на политической арене.
Но одно соображение, романтического свойства, было выше всех его расчетов. Это соображение было наилучшим для достижения его цели.
Прежде чем г-жа Дю Барри стала графиней, лобызавшей каждую ночь корону Франции, она была когда-то хорошенькой улыбчивой девушкой, прелестным созданием В те времена она была любима, и это было счастьем, на которое она больше и не рассчитывала с тех пор, как ее начали бояться.
Среди многочисленных богатых, могущественных и красивых молодых людей, ухаживавших тогда за Жанной Вобернье; среди всех поэтов, в каждую строку вставлявших слова «Ланж» и «ангел», герцог д'Эгийон фигурировал когда-то в первых рядах Однако то ли Ланж была еще не столь доступной, вопреки утверждениям клеветников, то ли наконец – к чести одного и другой – внезапная любовь короля разъединила готовые договориться сердца, – так или иначе, герцог д'Эгийон оставил при себе акростихи, букеты и духи, а мадмуазель Ланж заперла свою дверь на улице Пти-Шан. Герцог удалился в Англию, подавив горькое чувство, а Ланж посылала свои вздохи в сторону Версаля барону де Гонес, то есть королю Франции.