Дзюрдзи
Шрифт:
Говорила старуха с превеликой серьезностью и с оттенком таинственности; она могла бы сказать и гораздо больше, если бы Петруся не дернула ее за передник. При этом она смущенно и радостно засмеялась.
— Хватит, бабуля, — шепнула она, — хватит. Ничего этого мне не нужно, ни нетопыря, ни загардушки, ни другого зелья мне не нужно. Он и так женится на мне.
Старуха, видимо, встревожилась и насторожилась.
— Это кто же? — спросила она.
— Да Михалек.
— Ковальчук?
— Ну да.
Бабка одобрительно кивнула головой.
— Добро, — сказала она, — добро, отчего же? Хатку да
— Ой, ой! — торжествующе зазвенела Петруся. — Ей-богу, женится! Он сам говорил мне, да и не раз, а сто раз...
Рассказывая об этом, Петруся вся просияла. Из ее веселых, почти детских глаз брызнул сноп света, из-за алых губ зубы блеснули, как жемчуг. Огромная, безмятежная радость наполняла все ее существо; она не могла усидеть на месте, соскочила с печки и закружилась по хате, распевая во все горло:
У меня есть нареченный,
Это вся моя семья,
Как приедет ко мне в гости,
Так и счастье у меня.
Горница была пуста: утром, как водится в воскресные дни, Петр с женой отправились в костел, а мальчики играли на улице с другими деревенскими ребятишками. В песенке Петруси была и вторая строфа, и третья, и четвертая, и девушка пропела все, волчком кружась по хате, вытирая мокрой тряпкой стол, присматривая за варевом, стоявшим в печке, и загоняя в темное подпечье кур, вылезших на середину горницы. Наконец, Петруся замолкла, затихло кудахтанье кур и хрюканье поросенка, обиженного тем, что его вытолкали в сени, и тогда с печки послышался голос Аксены:
— Петруся!
— Чего?
— Поди-ка сюда!
Девушка вскочила на топчан, стоявший у печки, и спросила:
— Ты что, бабуля?
— А вот что: Михалу пошел уже двадцать первый годок.
— Ну да, — подтвердила Петруся.
— То-то и беда. Как же он женится на тебе, когда ему нужно идти в солдаты?
Замечание бабки ужаснуло Петрусю.
— Не может того быть! — крикнула она.
Старуха покачала головой.
— Ой, горькая ты сиротинка! А ты и не знала про это?
Откуда ей было знать про какую-то военную службу? Она никогда и не слыхивала, что есть такая на свете. И милый не говорил ей ни разу, что пойдет в солдаты, хотя сам непременно должен был это знать; но известно: парень молодой, полюбил девушку и, когда обнимался с ней да шептался у плетня, не думал о будущем. Аксена за свою долгую жизнь многое испытала и знала, что делается на свете. Сколько раз уже, сколько раз она видала парней, которых забирали в солдаты,— ох, нескоро, нескоро они возвращались, а иные, вот как ее родной сын, и вовсе не приходили домой. Такого станет какая-нибудь девушка дожидаться, да так и останется в вековухах: даже если он и возвратится со службы, то с другим сердцем, с другой думкой. А той, что обвенчается раньше, чем ему забреют лоб, приходится еще хуже: солдатке-то уж такое житье, что не дай бог никому! Все это и многое еще Аксена долго шептала на ухо девушке; наконец, Петруся закрыла лицо руками и горько расплакалась.
— Ну, полно, — начала уговаривать ее бабка, — а ты иди за Степана Дзюрдзю. И этот ведь на тебя заглядывается, а хозяин он богатый. Сладкое тебе будет у него житье.
Девушка затопала по топчану босыми ногами.
— Нипочем! — крикнула она. — Пусть хоть не знаю что, а женой Степана я не буду.
— Отчего же? Он хозяин, да и молодой еще, и рослый, как дуб, и братья у него богатые.
Петруся не открывала лица и, ожесточенно мотая головой, нетерпеливо повторяла одно и то же:
— Нипочем! Не пойду за него! Не пойду! Не пойду!
Наконец, на настойчивые расспросы бабки она объяснила причину своего отказа. Вернее сказать, две причины.
— Гадок он мне и уж больно горяч. Бить будет!
Против этого Аксена не могла сказать ни слова.
Степана Дзюрдзю она знала издавна, знала и то, что он и вправду был гневлив, буен, охотник до ссор и драки. С молодых лет им владели сильные и бурные страсти, отражавшиеся в мрачно горевших глазах, в быстрых, порывистых движениях и резком, хрипловатом голосе. Степан был трудолюбив, разумен в советах и речах, очень редко напивался, слыл хорошим хозяином и не имел ни гроша долгу, однако в деревне не пользовался уважением и доверием: его самодурство, грубая брань и тяжелый кулак, который он часто пускал в ход, отталкивали от него всех, а девушек до того страшили, что они просто бегали от него. Уже несколько раз он засылал сватов в разные хаты, но сватовства его нигде не принимали. Девушки, заливаясь слезами, кричали в голос:
— Бить будет! Еще когда-нибудь убьет!
И бросались в ноги родителям, умоляя не выдавать их за этого ирода. Наконец, Степан объявил, что не нуждается в этих дурах и пошлет сватов в другую деревню, но к тому времени в хате его двоюродного брата Петра подросла Петруся — и Степан даже смотреть не стал на других девок. Зато на Петрусю он не мог наглядеться и все ходил и ходил в братнину хату. Придет, бывало, и без всякой надобности просидит на лавке и час и два. Иной раз пахать нужно, или косить, или молотить, а он сидит и глаз не сводит с девушки, смотрит, как она хлопочет и бегает вприпрыжку, слушает ее песни, и сердитое лицо его вдруг делается до того мягким, что, кажется, впору его на хлеб мазать, как масло. Петру он уже раз сказал:
— Бедная она или не бедная, а сватов я к ней пошлю...
— Приблуда... — заметил Петр.
— Пускай приблуда, а сватов я пошлю, только бы мне увидеть, что я ей хоть сколько-нибудь люб.
Но в сердце Петруси не было и следа любви к нему. Как Степан на нее, так она наглядеться не могла на Михалека Ковальчука, и теперь так же, как другие девушки, со слезами говорила бабке:
— Не хочу! Нипочем не пойду! Бить будет! Еще когда-нибудь убьет!
Когда бабка рассказала ей об участи, неизбежно ожидавшей Михала, Петруся поплакала, однако вскоре опять засуетилась по хате, напевая:
Не там счастье, не там доля,
Где богаты люди,
Где любовь живет да воля,
Там и счастье будет.
Но вдруг, оборвав песню, сказала:
— А может, еще и не пойдет Михалек... чего там! Может, и не пойдет он в солдаты...
Потом прибавила:
— Только бы он сегодня пришел...
Аксена, должно быть жалея о том, что своими разговорами довела внучку до слез, отозвалась с печки:
— Брось веник в огонь!
— Зачем? — удивилась Петруся.
— Брось веник в огонь! — повторила старуха.— Сгорит веник, гости будут.