Эдинбург. История города

Фрай Майкл

Шотландцы предпочитают пить пиво местного производства, правда, сейчас оно уже не настолько отличается от остальных сортов, как прежде. Отличие объясняется технологическими особенностями: ферментация шотландского пива происходит при низких температурах. Производятся два основных типа пива. Одно темное и крепкое, в прошлом называвшееся «нэппи» (хмельное пиво). В стихотворной повести Роберта Бернса «Тэм О’Шентер» есть строки: «Тогда у полной бочки эля, / Вполне счастливые от хмеля», в которых упоминается именно нэппи. Второй тип — малый эль, производимый с помощью повторного использования того же ячменя; он получается намного светлее и примерно вдвое менее крепким; его могли пить все, а не только мужчины, желавшие напиться. Но об эдинбургском пиве остальной мир узнал благодаря индийскому светлому элю (сокращенно IPA, India Pale Ale), выпускаемому на экспорт и достаточно крепкому, что позволяло перевозить его на большие расстояния. Ностальгирующие шотландцы брали его с собой в удаленные края империи, создавая тем самым международный рынок. Хорошее пиво Эдинбурга дополняют отличные пабы. Наиболее старые сохранили (или почти сохранили) тот облик, в котором их знали посетители с 1890-х годов; это «Абботсфорд», «Бэрони», «Беннетс бар»,

«Кафе ройал», «Кэнни мэнс», «Диггерс», «Дорик таверн», «Энсайн Юэрт», «Гилдфорд армз», «Кенилворт» и «Леслиз бар». Они чище, чем старые питейные заведения, где пол был посыпан опилками и заплеван, но все же ничуть не походили на тот тип пабов, отделанных ситцем, который так любят в Англии. Как отмечал Стивенсон: «Шотландец, поэтичный по темпераменту и не особенно религиозный, будто по зову природы заходит в питейное заведение. Возможно, эта картина и неприятна, но чем еще заняться человеку в такую отвратительную погоду?» [328]

328

Robert Burns: Complete Poetical Works, ed. J. A. Mackay (Darvel, 1993), 410; R. L. Stevenson. Edinburgh: Picturesque Notes(London, 1881), 44.

Издательский бизнес и пивоварение и составляли все проявления промышленной революции. Кокберн считал благоприятным для города то, что в нем отсутствовало промышленное производство, «то есть высокие кирпичные трубы, черный дым, недоедающие жители, нищие, болезни и преступность — все в избытке. Иногда совершались энергичные попытки сделать так, чтобы и у нас все это было; но заслуживающее всяких похвал провидение до сих пор уберегало от этой напасти. Поскольку, пусть промышленность и необходима, ей не обязательно быть повсюду… Должны существовать города-убежища». [329]

329

H. Cockburn. A Letter to the Lord Provost on the Best Ways of Spoiling Edinburgh(Edinburgh, 1849), 5.

Что касается жизни общества, то, не считая превратившихся в нуворишей издателей и пивоваров, главенствовали по-прежнему представители классических профессий. Но в ту эпоху они пребывали в состоянии кризиса.

* * *

Медицинский мир Эдинбурга погрузился в кризис после того, как скандал с Берком и Хейром представил врачей людьми бессердечными и алчными. Вполне естественно, что безжалостные хирургические операции пугали, естественно, больных и их родню, при этом шансов на успех операции было сравнительно немного. Может показаться странным, что хирурги усугубляли проблемы, проводя операции на публике, обрызганные кровью, а пациенты при этом вопили от боли, даже если пытались предварительно оглушить себя дозой виски. И все происходило в операционных театрах, набитых любителями извращенных развлечений и молодыми студентами, — у последних, конечно же, не было иной возможности познакомиться с хирургией. Для того чтобы оперируемый не скончался от кровопотери, врачам требовались крепкие нервы и фантастическая ловкость рук, дабы завершить операцию как можно быстрее. Любая ошибка — и они получат на столе труп. Студенты поначалу смотрели в ужасе, но затем, привыкнув к зрелищу, испытывали уже приятное волнение, восхищаясь стремительной и ловкой работой своих наставников. Когда операция, длившаяся считанные минуты или даже секунды, успешно завершалась, студенты радостно кричали и отправлялись праздновать. Когда случалась неудача, от них можно было услышать насмешки. Не удивительно то, о чем мы сейчас только читаем: хирурги, со вспотевшими лбами, погрузив руки в операционный разрез, время от времени поглядывали на лицо пациента — не показалась ли на нем внезапно смертельная бледность. Еще большей опасностью был сепсис, вызванный инфицированием во время операции: об этом врачи не задумывались и вытирали скальпели о полы халатов, уже заскорузлых от засохшей крови от предыдущих операций. Те, кто не скончался от самой операции или от болевого шока, рисковали умереть от инфекции.

Медицинская профессура Эдинбурга практически обожествлялась в операционном театре, в учебных аудиториях и в сфере общественного здравоохранения в целом; как и Другие боги, они часто оказывались капризными. Чума осталась в прошлом, но гнилостная городская атмосфера оставалась благоприятной средой для возникновения новых эпидемий, холеры и тифа. В 1820-х и 1830-х годах смертность росла.

Когда в Лейте в 1832 году началась холера, местный врач Томас Латт нашел средство, облегчающее самые тяжелые симптомы. Он делал больному инъекцию соляного раствора, что впоследствии стало повсеместно применяться в качестве первой помощи при этом инфекционном заболевании. Но тогдашняя эдинбургская профессура отказалась признать достижение Латта, которое позволяло спасти жизни. Во главе стоял Джеймс Грегори, представитель кафедры врачебного дела, потомок научной династии, история которой насчитывала уже два века. Столкнувшись с ужасными симптомами болезни, Грегори сделал вывод, основанный более на древней аристотелевской логике, а не на современной медицинской науке; он решил, что если инфицированный организм, страдая от непрекращающегося поноса, исторгает соль и воду, то в нем имеется излишек этих веществ. Инъекция дополнительной дозы только усугубит положение: «Грегори, человек достаточно разумный, но неприятнейшим образом догматичный, решил для себя этот вопрос, похоже, раз и навсегда, а именно: счел, что описываемое лечение не согласуется с физиологическими принципами, и что оно опасно». Он призвал врачей вместо этого «схватить природу за горло путем кровопускания, холодных обливаний, активного промывания желудка и применения рвотного камня», — эти сильнодействующие методы против холеры оказались бесполезны, если не считать того, что с их помощью пациент быстрее избавлялся от мучений, уходя в мир иной. Никто не последовал примеру Латта, и мучительная смерть унесла тысячи людей. [330]

330

A. H. B. Masson. «Dr Thomas Latta», Book of the Old Edinburgh Club, 33 (1972), 143–149; E. D. W. Grieg. «The treatment of cholera by intravenous saline injections, with particular reference to the contribution of Dr Thomas Latta of Leith (1832)», Edinburgh Medical Journal, 53 (1946), 256–263.

Возможно, метод Латта был отвергнут не только из-за его необычности, но и из-за того, что у доктора не было достаточного положения в обществе или в научных кругах. Такое мнение подкрепляет и история о том, какой прием получил в Эдинбурге тот, кому весь мир должен быть в еще большей степени благодарен, — Джеймс Янг Симпсон. Выходец из простого народа, он родился в 1811 году в Батгейте, в Западном Лотиане, — тогда это было местечко возле гряды холмов между Глазго и Эдинбургом — и был одним из младших детей скромного сельского пекаря. По внешности он так и остался похожим на крестьянина, но по происхождению имел право на шотландское образование. В четырнадцать лет он пошел в Эдинбургский университет, где сначала учил греческий и латынь, а в то же время читал современных ему авторов, Байрона и Скотта. Двумя годами позже началось медицинское образование, и сразу же он попал в операционный театр. Увиденное привело его в ужас, и он даже подумал, не променять ли медицину на юриспруденцию, но решил продолжать начатое.

Едва получив диплом, Симпсон стал хирургом при родильном доме Лейта. Ему часто по долгу службы приходилось оказываться в смрадных припортовых жилищах бедняков, где бедные, больные или брошенные женщины рожали младенцев. Он ни перед чем не останавливался. Даже в те времена, в самом начале профессионального пути, он задавался вопросом: «Нельзя ли сделать чего-либо такого, чтобы в миг самой острой боли погрузить пациента в бессознательное состояние, не препятствуя при этом свободному и здоровому протеканию естественных функций?»

Пока ему приходилось полагаться только на собственную доброту и заботливость. Вскоре он заслужил репутацию, позволившую начать частную практику, и к нему стали часто обращаться дамы из благородных семейств, которым предстояло разрешиться от бремени.

К 1839 году Симпсон решил, что готов к новому шагу в своей карьере. Когда покинул должность профессор акушерства в Эдинбургском университете, Симпсон выдвинул свою кандидатуру. В профессорских кругах того времени действовали геронтократические стандарты, по которым Симпсон был новичком, а с точки зрения царившего непотизма вообще никем. Главе кафедры акушерского дела не требовалось иметь докторскую степень, но повсюду, от аудиторий Старого колледжа до гостиных Нового города, профессора шепотом говорили друг другу, что Симпсона едва ли можно считать просвещенным ученым, человеком их круга. Пусть он хорошо знает дело, но разве не могут похвастаться тем же самым множество простых повитух, которые в те времена оказывали помощь роженицам в Шотландии и других странах. Для кафедры кандидату недостаточно являться способным практиком; университету требовался человек, имеющий научный вес и знакомый с созданной здесь литературой.

Симпсону удалось преодолеть всю враждебность, с которой отнесся к нему мир профессиональной медицины. Выходец из простого народа, он нашел поддержку в других областях, и в частности, что самое важное, — в политике, где и решился вопрос о занятии должности. На заседании городского совета, на котором он был избран, победу обеспечил перевес в один-единственный голос. Ему предстояло быть профессором акушерства в Эдинбургском университете более тридцати лет, до самой смерти. Все это время, совершая многочисленные научные открытия, ставшие вкладом в медицину, он оставался практикующим врачом, готовым лечить жителей Эдинбурга любого сословия, — это был не только великий, но и добродетельный человек. [331]

331

J. Duns. Memoir of Sir James Young Simpson(Edinburgh, 1873), passim.

Симпсон стал провозвестником новой эпохи, поскольку опирался на эксперимент, а не на псевдофилософские догмы профессоров прошлых поколений. Заняв кафедру, он начал искать эффективные средства анестезии. Исследования он проводил у себя дома, на Куин-стрит, а «подопытными кроликами» были он сам и его коллеги. Вещества, которые они опробовали, часто давали неприятные побочные эффекты, но 19 января 1847 года наступил великий день — они попробовали эфир. Сев за стол, они выпили по стопке этого вещества, и «немедленно собравшихся охватило редкостное веселье; глаза их засверкали, все почувствовали себя счастливыми и очень словоохотливыми и стали разглагольствовать о прекрасном аромате новой жидкости. Разговор выходил чрезвычайно умный, и слушатели были им просто очарованы». Болтовня становилась все громче и громче, но наконец — «еще мгновение, потом все стихло, и тут раздался грохот». «Подопытные кролики» погрузились в глубокий сон и повалились под стол. Вскоре Симпсон обнаружил, что еще более подходящим средством для анестезии является хлороформ.

Все же, несмотря на эти достижения, Джеймс Сим, наиболее высокомерный представитель старой гвардии, продолжал считать новичка врагом. Перед своими студентами он подвергал труды Симпсона разгромной критике, обвиняя автора в пошлости. Сим не признавал и сам хлороформ, заявляя, что, снизив частоту операций или упростив их выполнение, можно добиться результатов не меньших, чем при использовании веселящего газа. Лишь вмешательство королевы Виктории помогло решить спор в пользу Симпсона. Она сама воспользовалась анестезией, рожая сына в 1853 году. В тот момент уже можно было говорить о том, что пошатнувшаяся репутация эдинбургской медицины спасена. [332]

332

R. Paterson. Memorials of the Life of James Syme(Edinburgh, 1874), 261–262; E. B. Simpson. Sir James Young Simpson(Edinburgh and London, 1896), 51, 63.