Эдинбург. История города
Шрифт:
К тому времени Джеффри и его коллеги-обозреватели могли быть довольны собой. Подражание есть наиболее искренняя форма лести, а их детище было столь успешным, что вслед за ним стали появляться десятки других периодических изданий, в Шотландии, Англии, Европе и Америке, и у каждого были свои мнения и свои особенности. В викторианскую эпоху журналы стали форумами, где общество в целом стремилось разобраться в волнующих его вопросах, — не только в культурных, но также в политических и экономических. Значимым шагом по направлению к этой важной роли для журнала стала серия философских статей Гамильтона для «Эдинбургского обозрения», публиковавшаяся в течение четырех лет с 1829 года. Гамильтон, давший определенно новые формулировки шотландской мысли и связав ее с немецкой философией, встал во главе просвещенной Шотландии сразу же после смерти Скотта.
Скотт умер в 1832 году, когда, благодаря реформе, власть перешла от тори к вигам. Но тори ни на мгновение не прекращали борьбы, и одной из их боевых уловок стало появление собственного журнала — «Блэквудс Эдинбург мэгэзин», основанного в 1817 году издателем-предпринимателем Уильямом Блэквудом. В качестве редакторов он выбрал Джона Уилсона и Джона Гибсона
Уилсон был крупным, крепким мужчиной, интеллектуалом, не чуждым клубного времяпрепровождения, щедрым, но прихотливым — противоречивый характер. Он родился в Пейсли, в семье богатого промышленника, и также завершил свое образование в Оксфорде. После этого он отправился в Уэстморленд, где водил дружбу с поэтами «озерной школы» и писал стихи сам. Банкротство отца заставило его вернуться в Эдинбург, где он надеялся вернуть себе состояние работой в суде, но это так и не удалось. Таким образом, у него имелось время для общения с многочисленными друзьями и возможность заниматься журналистикой, что он и делал весьма активно, под псевдонимом Кристофер Норт. Он отказался от свойственного вигам пристрастия к правильному английскому в большей степени, чем все авторы, публиковавшиеся в его журнале. Свои произведения он писал на живом шотландском диалекте, поспешно и язвительно, причем все это шло им только на пользу. В том же состояли его заслуги, признанные затем кафедрой нравственной философии в Эдинбурге.
Локхарт принес «Мэга» ценные для журнала связи. Он женился на дочери Скотта Софии, а впоследствии стал его биографом. Он был чрезвычайно предан этому великому человеку; некоторым кажется весьма уместным, что похоронен он в аббатстве Драйбург, у ног сэра Вальтера. «Блэквуде» стремился отразить причудливую старую Шотландию, а не яркую новую. Локхарт терпеть не мог вигов. Он полагал, что их оскорбительный образ мысли вырос из «диеты легкомыслия и саркастического безразличия», которую они впитали в эпоху высокого Просвещения. Он критиковал Юма, говоря, что бесчувственность последнего «действовала подобно ужасному рычагу, сбросившему его с тех вершин признания, на которые подняла самобытность его мысли». Возглавляемое им интеллектуальное движение не могло породить и не породило сколько-нибудь ценной художественной литературы. Локхарт сделал о корифеях этого направления следующий вывод: «Их изыскания в сфере нравственности должны были стать движущей силой для оригинальных теорий, не связанных с чувствами. Вследствие этого даже там они опирались лишь на ум нашего народа, а не на его душевные особенности». В результате этого они оказались непатриотичны. А наследником Юма был Джеффри (в этом суждении Джеффри значительно переоценили). [315]
315
J. G. Lockhart. Peter’s Letters to his Kinsfolk(Edinburgh, 1819), 147.
В качестве передовой статьи «Мэга» публиковал «Амброзианские ночи», анонимные сатирические произведения, написанные Уилсоном и Локхартом, которые обрушивали язвительное остроумие на самодовольных вигов и прочих комичных персонажей. Каждая сатира носила форму вымышленной беседы (основанной, несомненно, на беседах реальных) между авторами журнала «Блэквуде» в их любимом питейном заведении, «Таверне Амброза» на Пикарди-плейс. Беседы эти были смешными, колоритными и колкими, касались самых разных людей, событий и книг и не чурались ни добродушных насмешек, ни сплетен и клеветы.
Основным действующим лицом «Ночей» был легко узнаваемый персонаж, названный Эттриком Шепардом; в жизни его звали Джеймс Хогг. Выросший в бедноте в Пограничье, он некогда был неграмотен, но уже взрослым попробовал себя в разных областях литературной деятельности. К тому времени, как попал в «Блэквуде», где стал помощником редактора, он был уже знаменитостью. По этому поводу у него были смешанные чувства. Вскоре он испытывал не только радость от того, что попал в круг избранных, но и неловкость от того, как проказничали члены этого круга. Но хотя их нападки на вигов вполне справедливы, портрет самого Хогга в «Ночах» ему вовсе не льстил. Локхарт и Уилсон обращались с ним с таким покровительствующим снобизмом, который в наши дни показался бы возмутительным, но молодым людям их сословия все это представлялось совершенно нормальным. Хогг возмущенно рассказывал Скотту: «Я не пьяница, не идиот и не чудовище». Он не отчаивался из-за насмешек, но все же из-за них к нему, и в его времена и много позже, отношение было не настолько серьезным, как он того заслуживал. [316]
316
M. O. W. Oliphant. Annals of a Publishing House(Edinburgh, 1897), 337.
Скотт написал замечательный роман об Эдинбурге; Хогг написал еще более выдающийся, «Мемуары и признания раскаявшегося грешника» (1824). За пределами города и страны книга остается малоизвестной, и все же это один из лучших шотландских романов, построенный чрезвычайно изящно.
«Мемуары» недооценили еще во времена их публикации. С одной стороны, они оскорбляли утонченные вкусы современного высшего общества своим местным колоритом. С другой стороны, постоянные сомнения, высказываемые автором в адрес пресвитерианства, в глазах верующих делали его спорщиком-безбожником. И то и другое вместе привело к тому, что книга оказалась забыта почти на столетие. Затем, в 1947 году, вышло новое издание, с хвалебным предисловием французского писателя Андре Жида. Почти ничего не зная о Хогге, а также о шотландской истории и литературе, Жид подошел к этому произведению непредвзято. И прочел книгу, «с каждой страницей испытывая все большее потрясение и восхищение… Насколько я помню, мне уже очень давно не случалось быть настолько захваченным какой-либо книгой, испытывать от нее такие сладостные мучения». Более поздние критики согласились с ним. Теперь готические ужасы, безжалостная сатира на религиозную нетерпимость и лицемерие, анатомический разбор тоталитарного менталитета, откровенное изображение преступности и проституции, пристальный анализ психических расстройств и шизофрении получили всеобщее признание. Это произведение, богатое не только содержанием, но и формой, которой свойственны отзвуки романтической поэзии, а также такой литературный прием, как призрачные двойники доппельгангеры, смесь трагедии с комедией через иронию, символизм и игру слов. [317]
317
A. Gide «Introduction» to Cresset Library Edition of J. Hogg, Private Memoirs and Confessions of a Justified Sinner(London, 1947), IX.
Хогг действительно затрагивает вопросы религии, но с точки зрения искусства, а не теологии. Стимулом является кальвинистская ересь — антиномизм, утверждающая, что Божью волю нельзя осуждать даже тогда, когда совершаются самые гнусные преступления, поскольку она предопределяет спасение. Эта сухая логика оживает в сложном взаимодействии действующих лиц и происшествий, при этом большая часть событий происходит в Эдинбурге перед самым заключением Унии в 1707 году. В воздухе ощущается такое напряжение, что, просто пройдя по Солсбери-Крэгз, можно испытать галлюцинации, тогда как Старый город становится великолепной декорацией для еще более серьезных обманов восприятия и исчадий разума. В один из моментов истории враждебные друг другу толпы вигов и якобитов мечутся туда-сюда по переулкам и дворам, исчезая и вновь появляясь, и наконец сталкиваются и дерутся, две группы, принадлежащие к одной и той же стороне. Они понимают, что совершили, только тогда, когда им, окровавленным, побитым, покрытым синяками, оказывают помощь одни и те же врачи. Такова суетность человеческого восприятия и дела человеческие в целом.
В произведениях Уилсона подобной глубины никогда было, но при этом именно ему в те времена достались внешние атрибуты серьезного интеллектуала. Отметим, что он почти не пытался преподнести студентам какие-либо знания по нравственной философии, а лекции ему писал один из услужливых приятелей. Если он и сыграл какую-то роль как педагог, то это происходило скорее в его собственном салоне, в доме на Энн-стрит. Без сомнений, его друзья-гуляки приходили туда тоже, но все же эти вечера носили скорее богемный характер, благодаря присутствию людей искусства, живописцев и скульпторов. В бесшабашных «Ночах» порою обнаруживается и другая сторона Уилсона как человека восприимчивого, в том числе и то, что он был знатоком шотландской художественной школы. Он сдружился с живописцами Александром Нэйсмитом, Генри Реберном и Дэвидом Уилки, а также со скульптором Джоном Стиллом.
Нэйсмит продолжил традицию, уже столетие практиковавшуюся шотландской школой, а именно: поехал совершенствоваться в Италию. Там он делал копии работ старых мастеров в тех городах, где они выставлялись. Для отдыха он писал собственные картины, в которых изображал окружающие сельские пейзажи. Как замечал журнал «Блэквуде», его зрелые шотландские пейзажи, в основном изображавшие горные районы Шотландии, но иногда и Лотиан, демонстрировали «гениальное владение перспективой». Тем не менее если в этих картинах неправдоподобно много солнечного света, а свет выхватывает деревья настолько темно-зеленого цвета, что можно принять их за кипарисы (которых на его прохладной родине быть не может), причиной, возможно, явилось итальянское влияние. Позднее, изучив французскую и голландскую пейзажную живопись, Нэйсмит стал ближе к северному реалистическому стилю. В результате он приобрел классическую сдержанность, которой придал романтический оттенок, и это сочетание стало его собственным оригинальным стилем. Он считал, что повторяет природу: «Чем ближе к ней, тем лучше», — говорил он. Когда Нэйсмит скончался в 1840 году, Уилки сказал: «Он был основателем пейзажной школы в Шотландии и, благодаря своему вкусу и таланту, многие годы успешно выполнял патриотическую миссию — обогащал родной край изображениями романтических пейзажей». [318]
318
A. Cunningham. Lives of the Most Eminent British Painters(London, 1879–1880), I, 459–489; II, 6.
Реберн также провел некоторое время в Италии. Он стал мастером портрета и, вернувшись на родину, с готовностью изображал на холсте великих и достойных людей Эдинбурга. Если нам сегодня может показаться, что мы знакомы с ними лучше, чем с шотландцами любых других эпох, то это благодаря живому и откровенному искусству Реберна. Его внутреннее чувство заставляет в этом сером городе изображать то, как в действительности выглядят модели, и не подчиняться каким-либо предубеждениям по поводу того, как им полагается выглядеть. При этом удается показать не только физический, но и нравственный облик; он рисует их характеры, а не просто черты лица. Наиболее интересны для него те, кто успел пожить и чье лицо отражает прожитый опыт, — например, женщины в возрасте. У него отлично получались и вожди горных кланов, грубоватая мощь которых проступала сквозь внешний лоск, нанесенный ради соответствия столичным вкусам, — это живописный аналог того, что в литературе делал Скотт в романе «Уэверли» или в поэме «Дева озера». Что касается самого сэра Вальтера, Реберн создал два его портрета, первый из которых изображает юношу, неугомонного поэтического гения, готового ярко вспыхнуть в этом мире, а второй — человека пожилого и умудренного, которого невзгоды сделали еще более гуманным. Роберт Луис Стивенсон писал, что Реберн способен «мгновенно преодолеть всю скрытность и смущение модели и представить лицо человека ясным, открытым и умным, таким, каким оно бывает в наиболее свободные мгновения жизни». [319] Если он романтичен, то не сентиментален. Он не упрекает и не высмеивает. Живописца и его моделей объединяют общие установки и ценности. Здесь классическая шотландская культура предстает на всеобщее обозрение.
319
R. L. Stevenson. Virginibus Puerisque(London, 1881), 114.