Единородная дочь
Шрифт:
Мимо проплывает каракатица, щупальца ее извиваются в медленном древнем танце.
Люди часто спрашивают, есть ли Бог на свете. Конечно, есть. Как он выглядит — вот вопрос. Что это за Бог, который запихивает свою единственную дочь, словно маринованную селедку, в стеклянную банку и отфутболивает на землю без малейшей подсказки о ее предназначении? Что же это за Бог, который продолжает игнорировать эту самую дочь даже после того, как она исцеляет слепого мальчика, в точности выполнив его распоряжение? Целых семь лет прошло с тех пор, как ты вылечила Тимоти.
Ты никогда не забудешь вечер признания.
— Три года назад, папочка, я совершила ужасную вещь. Я вернула одному мальчику зрение.
— Что? — простонал отец, от неожиданности забыв закрыть рот.
— Мне показалось, Бог хотел, чтобы я это сделала.
— Он что, тебя заставил? Он разговаривал с тобой?
— Нет, просто меня перемкнуло. Только, пожалуйста, не бей.
Он тебя не ударил. Вместо этого твердо сказал:
— Выбьем это у тебя из головы раз и навсегда.
И тут он схватил тебя за руку и потащил к старенькому «саабу».
— Что выбьем?
— Посмотришь.
Он повез тебя через мост в Атлантик-Сити.
— Куда мы едем?
— Узнаешь.
— Куда?!
— Навестить моего друга с пожарной станции.
Ты знала, что папины приятели, медики с пожарной станции, брали у него кровь для тебя, когда ты еще находилась в эктогенетической камере.
— Мистера Бальтазара?.. Мистера Каспара?
— Херба Мельхиора. Ну и как оно, исцелять людей?
— Ничего.
«По-моему, тогда я испытала оргазм, хотела признаться тебе, но промолчала».
— А я-то думал, что могу тебе доверять.
— Ты можешь мне доверять.
Он припарковался у Благотворительной больницы Атлантик-Сити. И тут ты вспомнила, что у мистера Мельхиора рак легких.
К этому времени папа немного успокоился.
— Если хочешь, мы можем вернуться.
Он надеялся, что ты скажешь, да, давай вернемся. Но это его замечание насчет доверия здорово тебя разозлило.
— Нет.
На лифте вы поднялись на шестой этаж в отделение онкологии. Задрав нос, ты прошла мимо процедурной. Но вот вы оказались в этом ужасном коридоре. Окопная война, панорама ближнего тыла, подумалось тебе: вокруг суетятся санитары, на передвижных носилках стонут жертвы, поникли на штативах капельницы, словно лишенные тела органы. Вы попали в царство боли. Она сочилась сквозь стены, осиным роем кружила в воздухе.
— За что мне это? — сокрушался тощий чернокожий парнишка, идя под руку с матерью к комнате для посетителей. — Почему я не могу согреться? — И он плотнее запахивал на своей впалой туберкулезной груди теплый махровый халат.
— Папа, это низко.
— Я знаю. Но я люблю тебя. — Он повел тебя к палате 618. — Готова приступить?
Ты оперлась о косяк открытой двери. За ней на больничных койках дрожали охваченные лихорадкой двое больных.
— Раз уж мы здесь, можем заодно помочь соседям Херба по палате, — продолжал папа, — у них болезнь Ходжкина.
Сердце бешено колотилось, желудок сжался, тошнота подступила
— Есть еще 619-я палата. И 620-я. И 621-я. В субботу махнем в Филадельфию, там столько больниц! На следующей неделе займемся Нью-Йорком.
— Нью-Йорком? — Ты ощущала себя так, словно плывешь на айсберге, одна на всем белом свете, беспомощная и замерзающая насмерть.
— А там Вашингтон, Балтимор, Кливленд, Атланта. Не ты создала этот мир, Джули, и не тебе заботиться о его чистоте.
Еще один шаг от двери.
— Но…
Папа схватил тебя за руку и потащил в комнату для посетителей. Мать укутала мальчика в одеяла, и, прижавшись Друг к другу, они плакали вместе, дрожа то ли от лихорадки, то ли от рыданий. Вы с папой сели на пропитанную запахом смерти и отчаяния кушетку.
— Доченька, тебе выбирать, — сказал он. — Если пойдешь по верхам, то попадешь в западню и будешь страдать. — В телевизоре раздался взрыв восторга: участник конкурса выиграл поездку в Испанию. — Пойдешь понизу — будешь жить.
— Разве лечить людей — это плохо? Папа как-то сразу побледнел.
— Ну хорошо, — повысил он голос. — Если ты отказываешься понимать. — Он вынул бумажник и достал из него пожелтевшую и потертую газетную вырезку. — Джули, я вовсе не хочу тебя пугать, это может быть простым совпадением, но смотри: едва я успел вынести тебя из Института, как кто-то взорвал все здание.
«Банка спермы лопнула!» — прочла Джули заголовок.
— Взорвал?.. — пролепетала ты, ощутив внезапное головокружение. — Ты хочешь сказать, что они…
— Возможно, это совпадение.
— Но кто, кто хотел убить меня?
— Никто. Я лишь пытаюсь тебе втолковать, что ты должна быть максимально осторожна. Если Богу будет угодно, чтобы ты себя проявила, он подаст тебе знак.
Это произошло в восьмом классе, и с тех пор твоя Божественность пребывала под строгим самоконтролем. Ты пресекала малейшее желание вмешаться в естественный ход событий.
Институт уничтожен. Его взорвали. Смели с лица земли, как замок Боадицеи.
Отводя душу в единственном дозволенном чуде, ты с наслаждением вдыхаешь из воды живительную порцию кислорода. У тебя есть жабры, а поэтому радость первого благословенного глотка воздуха, которую испытывает ловец жемчуга, поднявшись на поверхность, тебе незнакома. Но в остальном ты твердо намерена вкусить все радости жизни, даруемые плотью. Если прав твой парень, выросший в семье католиков, Бог придерживается строгой недвусмысленной этики. Ущербное тело — совершенная душа, слабая плоть — сильный дух. И, бросив вызов, ты стала почитателем плотских утех, всевозможных мирских радостей. Ты не сторонница гедонизма, как Феба, тебе ближе эпикурейство. Отдавая дань плоти, ты с упоением поглощаешь пиццу с пепперони, пьешь диетическую колу, принимаешь язык Роджера Уорта в свой очаровательный ротик и наслаждаешься солоноватым запахом собственного тела, играя в баскетбол за команду «Тигриц». Вот так-то, мама. Вот тебе.