Единственный свидетель(Юмористические рассказы)
Шрифт:
В дверях он вдруг остановился и, обернувшись, сказал:
— Ты хотел мне адрес Наташи Грудневой дать. Давай! Я ей как депутату напишу. И уж она-то, наверное, поможет мне в отношении штрафа. И тебе, Васька, стыдно будет тогда. Сухарем ты все-таки стал, прокурор, сушеной воблой, вот что я тебе скажу, не обижайся!
Он вытянул из кармана записную книжку и автоматическую ручку.
— Говори, где она живет.
— Пиши: Белоруссия…
— Ах, она в Белоруссии! — сказал Клочков с искренним разочарованием в голосе. — Тогда… будь здоров!
Он спрятал книжку и вышел, хлопнув дверью.
1949
Исповедь
Про меня говорят, что я человек неглупый. И работник я неплохой. Меня неоднократно награждали почетными грамотами, объявляли мне в приказах по нашему учреждению благодарность, ставили в пример другим.
Но мне думается, что я мог бы достигнуть большего, если б не эта моя несчастная страсть, даже порок!
Я не запойный пьяница, не оголтелый картежник, я не изменяю своей жене.
У меня — другое.
Я очень люблю выступать с речами на собраниях.
И странно, на узких совещаниях, где можно говорить просто, вот как сейчас, я обычно молчу или говорю дельные вещи.
Но такие совещания меня как раз и не удовлетворяют. Меня тянет выступать именно на ответственных собраниях, где имеется президиум, ораторская трибуна, графин с водой, столик стенографисток и… сотни человеческих ушей и глаз!
Перед тем как пойти на собрание, я очень волнуюсь. Я хожу по комнате из угла в угол и обдумываю свое выступление.
О чем я буду говорить? Разве вот об этом?.. Или… об этом?.. Выясняется, что говорить мне не о чем. Тем не менее я пишу тезисы.
Но жена-то меня знает!.. Она подходит ко мне, смотрит на меня умоляющими глазами и говорит:
— Степочка, я тебя очень прошу… не выступай! Пожалей хоть детей.
— Оставь меня. Что за обывательщина?!
— Если тебе так уж хочется выступить — выступи передо мной. Я разбужу Клаву и Митеньку — они тоже с удовольствием послушают. И соседей можно позвать.
— Вот-вот! Еще вызови тетю Зину. И будет полный семейный кворум!
Спор наш кончается ссорой. Митенька и Клава просыпаются и громко ревут. Жена заявляет, что она очень сожалеет, что в свое время сделала один глубоко ошибочный и — увы! — непоправимый шаг в жизни.
Я убегаю на собрание с испорченным настроением.
Сижу я обычно в первом ряду.
И вот начинаются прения по докладу.
Призывно звенит председательский колокольчик. Аппетитно поблескивает вода в графине. На трибуну один за другим выходят ораторы — мои товарищи. Они говорят красиво, умно, речь их льется плавно и легко, и мне кажется, что я могу все сказать уж во всяком случае не хуже, чем они.
Я начинаю томиться и ерзать на стуле. Голос благоразумия шепчет мне в самую душу предостерегающе:
«Опомнись! Удержись! Не выступай!»
Но именно в этот опасный момент председатель спрашивает:
— Кто еще хочет высказаться?
И неожиданно для самого себя я выкрикиваю сдавленным, уже не своим голосом:
— Прошу слова!
Председатель объявляет мою фамилию.
По залу сразу проходит легкий, странный ветерок. Я выхожу на трибуну, как в тумане, оглядываю зал и, заметив зловещий микрофон, прикрепленный к кафедре, мгновенно начисто забываю все то немногое, что хотел сказать.
Я гляжу на людей и, напряженно улыбаясь, делаю вид, что собираюсь с мыслями.
Но наших трудно провести. Они переглядываются, перешептываются. Соусов, наш учрежденческий остряк, наклоняется к уху Зиночки из бухгалтерии и что-то ей шепчет. Зиночка громко фыркает и смотрит на меня сострадательно.
Обливаясь холодным потом, я заглядываю в свои тезисы и… ничего не могу в них понять: почерк у меня вообще неразборчивый, а тезисы к тому же написаны наспех и сокращенно. Расшифровать эту загадочную клинопись у меня нет времени. Я храбро открываю рот и начинаю говорить с расчетом на то, что сбежавшие мысли устыдятся и сами вернутся по своим местам в процессе высказывания.
Косясь на стенографистку, я говорю:
— Я хотел бы сказать… вернее, так сказать, произнести несколько слов… даже, если хотите, не произнести, а промолвить… в общем, короче говоря, я хотел бы высказаться. О чем я хотел бы высказаться?..
Я делаю глубокомысленную паузу. Но сбежавшие мысли — увы! — не появляются на горизонте.
Я продолжаю:
— Я хотел бы заострить ваше внимание… вернее, так сказать, остановиться, даже, если хотите, не остановиться… в общем, короче говоря, я хотел бы подчеркнуть. Что я хотел бы подчеркнуть?..
Я снова делаю паузу. Мыслей нет. Я смотрю на стенографистку с ужасом и тоской. Как я ненавижу ее в эту минуту!.. Нет, я ничего лично против нее не имею, конечно, — но… зачем она все записывает?
Но вот — ура! — откуда-то, из самых темных закоулков памяти выбегает первая крохотная, запыхавшаяся, как загнанный мышонок, мыслишка.
Немедленно я загоняю ее в мышеловку своего выступления, и она долго мечется там, тыкаясь холодным носиком в железные прутья придаточных предложений.
Ох, эти придаточные!..
Запутавшись во всех этих «чтобы», «что», «потому что», «вследствие чего», «оттого что» и «для того что», я с ужасом убеждаюсь в том, что не могу закончить фразу и поставить точку.
В зале откровенно хохочут, а я все плыву и плыву куда-то, жуя свои «оттого что» и «для того что».
Соусов громко говорит Зиночке из бухгалтерии:
— Да, не Демосфен!
…К концу выступления в моей мышеловке оказываются… две мыслишки!
Небогатый улов!
С бодростью утопающего я булькаю: