Ее величество-Тайга.

Нетесова Эльмира Анатольевна

Варежку медведь обнюхивал, вздрагивая, оглядываясь по сторонам. Боялся погони, человечьего ружья.

Кузя хорошо понимала его.

— Гриша! Гришенька! Голубчик ты мой, не убегай. Пошли ко мне, родимый, — подошел лесник. Медведь встал на задние лапы. — Гришка, я ж тебе меда дам, сколько хочешь. Картошки печеной поешь. Ты ж любил это. Пошли ко мне. Вовсе я один — внучка учиться уехала. Хоть ты мне отрадой станешь, — подошел лесник вплотную к медведю. В стороне слышались голоса людей. — Пошли подальше от них, от этой науки и убивцев, — дрожал голос лесника. Медведь послушно шел за человеком, а тот не подозревал, что косолапый, как и рысь, хорошо понимал каждое его слово. —

Знали бы эти нехристи окаянные, как тяжко вырастить всякую бедолагу. Смалечку, с медвежонка зверя выходил, от болезней лечил. К тайге приноравливал его. Даже берлогу первую вместе выбирали. Все годы как за родным смотрел, а этот паршивец с ружьем вышел. Ведь и убить мог, прохвост негодный. А по какому праву, за что? Ведь не набедокурил, никого не сгубил, хоть и зверь. Может, его жизнь нужней твоей, даром, что ты — человек, пьянчуга подлый. Сунься еще на участок, я тебе покажу, где задницу надо парить, бандит!

Кузе известно: лесник многих людей выгонял из тайги. Не за добрые дела, конечно.

За силки и капканы, за петли и ловушки, случалось, бил в тайге мужиков. За всякую загубленную жизнь — гнал из леса палкой.

Знал и медведь: не любили в селе Акимыча. Сколько раз поджечь его дом хотели. Да судьба щадила лесника.

Один раз уже угол огнем взялся, а тут — дождь полил, погасил пламя.

В другой раз забыл Акимыч гостинцы зверушкам: вернулся, увидел поджог — сам погасил.

Потом девчонка, внучка, запах дыма почуяла вовремя.

Медведь знал: Акимыч не обидит, вот только как медвежонок без родителя на свет появится? Кто его к матухиным соскам подвинет, согреет?

А Кузя о своем думала: весь день с пустым брюхом по тайге бегала. Поймал что-нибудь дружок иль тоже голодный рыскает, ищет ее по тайге?

Вот и пришел Акимыч с медведем к зимовью. Кузя крикнула им сверху, помчалась в лежку — напрямик. Теперь надо и своим заботам уделить время.

Кузя, конечно, слышала, как лесник крикнул на прощанье:

— Не забывай меня, Кузя! Приходи, голубка!

«Приходи… Сунься попробуй, если у тебя медведь под печкой жить будет. Какая рысь решится к тебе прибежать? И я из ума не выжила. Иль я медведей не знаю? Приди — так он живьем из шкуры вытряхнет. Он твое зимовье не иначе как своей берлогой посчитает, если зимовать останется. Попробуй сунься в гости! Мы ж не лезем к медведям в берлоги ни по какой погоде. И к тебе, пока медведь жить будет, не приду», — решила Кузя.

Вернувшись на участок, сразу услышала голос дружка. Тот уже всю тайгу избегал. Искал Кузю. Около лежки заяц в сосульку превратился. По-светлу загрыз. Ждал, звал, теперь уж совсем замерз косой. Придется вместе со шкурой есть. Кузя и тому рада. За день проголодалась.

Рысь, проглотив зайца, подошла к ели, где устроила она дупло и лежку. Это дерево ей было дорого по-особому. Оно не только росло на ее участке, не просто было рысьим домом, — с него она оглядывала свои и соседские владения. А еще, будучи старым, никогда не ошибалось в погоде.

Еще вчера скорчившиеся, согнутые морозом, лапы выпрямились. Иголки не повернуты друг к другу от холода. Они распушились. Значит, тепло идет. Да и Кузькина шерсть зачесалась. Скоро линька. Надо всласть поохотиться, чтобы шерсть весной была ровной, не торчала клоками, тогда и линька пройдет быстро, без зуда.

Рысь посмотрела на дружка. Тот за прошедший год резко изменился. Зубы пожелтели. Значит, в серьезный возраст вошел. Нос почернел, как и губы, — первый признак свирепого нрава. Усы стали жесткими — больше надеется на обоняние и меньше доверяет глазам.

Кузя знала: у многих зверей прошедшая болезнь подкосила зрение. Покуда чуму пережили —

не только лето, но и осень миновала, подлечиться было некогда.

Выжившие звери еще долго будут изгонять из себя болезнь.

Рысь разглядывала и в благодарность за добычу вылизывала кота.

О, как затвердели кисточки на ушах его! И вспомнилось Кузе, как однажды девчонка спросила Акимыча:

— Дед, а на что у рысей кисточки на ушах? Чтобы от кошки отличать?

— Кошке до рыси — как обезьяне до человека, никогда не дорасти. Кошка одного рысьего крика не стоит. Дура она… прости меня, Господи!

— Зачем ты так? — удивилась девчонка.

— А затем, что нельзя умного, нужного зверя, сравнивать с визгучкой, захребетницей человека. Рысь никогда не ждет от человека жратвы и не просит ее. Она сама еду добывает, сама себя содержит. Не живет и не плодится в неволе. Гордый зверь. Вон в цирках даже медведи пляшут, свободу за сахар продали. С людьми дураков потешают. А рыси, знай, свою волю и тайгу ни на какие, пусть и жирные, куски не променяют. И дрессировке они напрочь не поддаются. Рысь, коль ее силой к людям взяли, сбежит, да еще и обидчикам отплатит. Она — сестра ночи, дочь тайги, подруга воли. Она может признать человека, но не больше и не выше своего помета, каким угодья метит.

— И тебя тоже?

— И я не особый. Раз в тайге живу, для всякой живности — вроде сучка, какой можно погрызть или посидеть на нем, — рассмеялся Акимыч.

— А рысь зачем тебя лижет? Ведь она свой помет даже не нюхает?

— Тут другое. Лизнула Кузя или потерлась об меня — пометила, а я и на других участках бываю с меткой ее, вот и получается, что Кузины владенья поневоле расширяю. Хочу того или нет, отпугиваю слабых и сильных зверей от Кузи вдвое. Собою и ею. Оттого Кузька спокойней в тайге живет. Не всяк решится обидеть. Знает, что и со мной дело будет иметь, если я ею помечен. Рыси умные, они свои метки знают, где оставлять. Что защитить их может. И хотя не очень в чьей-то защите нуждаются, как все таежное — хитрость свою имеют. А кисточки у ней для особых случаев. Уши рысей слышат звуки лишь впереди, а кисточки — все вокруг улавливают. На километр, а то и больше. Ты видела, как рысь в дупле лежит иль в лежке?

— Нет.

— Так вот знай, головой к выходу а кисточки — наружу. Чтоб во сне слышать, что в тайге, на участке ее делается. А и в лежке: сама навроде спит, но кисточки — торчком.

— А она, как кошка, не прижимает уши?

— Только в драке. Чтоб не оторвали. Отними у рыси кисти — слуха лишил вполовину. Она без него жить не сможет.

— А почему у нашей Кузи все серое, а у других на мордах и шее белая шерсть растет? — не успокаивалась девчонка.

— Чудная. Наша Кузька — баба. Ей на что хорохориться? Белым мужики мечены. Чтоб выделяться. Как и селезни — опереньем, олень — рогами… Все мужичье в тайге особо выделяется. Потому как женихи. Бабий род хоть с виду и не броский, но капризный. Не всякого признает. А если им еще и окрас получше? Что тогда будет? Куропатки к себе только павлинов подпустят.

— Дед, а почему у Кузи хвост, как обрубленный, некрасивый?

— Самый что ни на есть рысиный хвост. Кузя не по земле, а по деревьям бегает, там и живет. А хвосты пушистые нужны наземным — лисе, песцу. Кузе длинный и пушистый хвост только помеха. И в жизни, и на охоте, и в драке. К тому ж, знай, рыси бегают по верхушкам деревьев, где ветры бывают сумашедшими. Ей с большим хвостом по кроне не пробежать.

— А белки, соболи?

— Они, внучок, на вершину почти не выскакивают. А если и вылезут, то только на свое дерево, где живут, да и то и погожее время. А рысь — всю жизнь вверху.