Ее звали княжна Тараканова
Шрифт:
Если Шувалов и думал о будущем, то куда более осторожно, чем «друг нелицемерной». А пока его дело — неотступно следить, чтобы не носили покойников мимо дворца, чтобы нигде не мелькали траурные платья, никогда и ни при каких обстоятельствах не велись разговоры о смерти. Даже ближайшие, довереннейшие лица, умирая, словно растворялись, не вызывая никаких вопросов императрицы. Тень смерти — от нее должны были спасать тянувшиеся далеко за полночь театральные представления и следовавшие за ними балы и карточные партии. Елизавета решалась оказаться в постели не раньше рассвета — так казалось безопаснее, ближе к новому, уже начавшемуся дню.
Только 25 декабря 1761 года наступило все
И. Г. Чернышев — И. И. Шувалову. Вена. 2 января 1762 г.
Понимаю, милостивый государь, в каком бедном состоянии было все любезное наше отечество, по распространившемся горестном слухе болезни нашей всемилостивейшей государыни матери; в каком же вы были, то мне по милости и дружбе вашей ко мне более других известно…
Их называли Орестом и Пиладом — заимствованный у древних символ мужской дружбы. Они охотно подписывали так и сами свои многочисленные письма. Но время «случая» и время, приходящее после него, — слишком разнятся одно от другого. И еще не отрекаясь, бог знает на что надеясь, вчерашние друзья с нескрываемым страхом всматриваются в подробности происходящего.
До нас дошло известие, что новый император заставил вас одеть на смотру в его присутствии шляпу — как его императорское величество великодушен и благороден (может, все как-то обойдется и не заденет вчерашних приближенных?). Нам сообщили, что император соизволил приобрести за полтораста тысяч ваш петербургский дом. Деньги — хотя и совсем незначительные относительно его действительной стоимости! — не помешают, но где предполагаете вы сами жить (не скрывается ли за этим, не дай бог, запрещение жить в столице?). В Вене ходят слухи о вашей предполагаемой поездке в Москву для осмотра университета. Вы всегда им серьезно занимались, но не означает ли это поселения в старой столице (сколько «бывших» находило в старой столице свое печальное убежище!). И снова толки, казалось бы, перепроверенные дипломатическими каналами, о вашем назначении начальником Кадетского корпуса. Император всегда благоволил к этому заведению (может, удастся при расчетливых действиях вообще удержаться в его окружении?). Откровенный страх, надежда, отчаяние, снова все более слабый проблеск надежды…
А что, если к тому же сделать попытки самому?…
И. И. Шувалов — Г. Г. Орлову. Петербург. 1763 г.
…Сие, может быть, заставит меня изменить намерения мои касательно путешествия, а также и сестры моей. Наконец, я остался бы при дворе, уговариваемый многими лицами. Ваше сиятельство можете быть уверены, что даже в то время не выпрашивал я почестей, ни чинов, ни богатства. Я отказался от места вице-канцлера (1758), от поместьев, чему много есть свидетелей, и особливо Гудович (Андрей Васильевич, любимец Петра III. — Н. М.), в присутствии которого я на коленях просил у него [Петра III] милости — уволить меня от всяких знаков его благоволения. Приверженность моя к ее императорскому величеству ныне славно царствующей государыне должна быть известна всем лицам, с коими я веду знакомство. Ваше сиятельство сами можете подтвердить это; я даже отваживался на некоторые меры в ее пользу, и некоторые лица подтвердят это. В течение прежнего царствования [Петра III] видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил мое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы. Я возымел твердое намерение уехать из России. Случай представился к тому. По словам покойного императора, прусский король писал ему, чтобы все лица, которым он не вполне доверяет, не должны быть оставляемы близ его особы. Получив это письмо, он тотчас приказал Мельгунову (Алексей Петрович, любимец Петра III. — Н. М.) сказать мне, что я должен последовать за ним, без особенной должности (в поход против Дании. — Н. М.). Вот история моей поездки, которую многие лица истолковывали бы иначе — обыкновенное горе, проистекающее от поверхностных суждений! Не буду излагать моих мыслей относительно всего этого зла, которое угрожало нашему отечеству: я имел случай обнаружить перед вашим сиятельством чувства мои и был бы счастлив, если бы вы то припомнили. Наконец, божеское милосердие, спасая наше отечество, даровало нам такую государыню, на какую лишь могли рассчитывать искреннейшие пожелания добрых подданных, добрых русских. Своим царствованием она обещает нам счастие, благоденствие и всевозможное добро. И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишенным доверия, коим пользуются многие мне равные. Что сказать после этого, любезной мой господин? Что думает общество?
Но в этой попытке была тактическая ошибка — безукоризненный французский язык, которым написано это решающее для экс-фаворита письмо. Ни один иностранный язык не знаком братьям Орловым. Служба в полку с пятнадцати лет рядовыми солдатами мало чему могла научить и достаточно красноречиво свидетельствовала — ни о каком сколько-нибудь путном домашнем образовании речи здесь быть не могло. Знания, книги, науки не относятся к тому, что составляло их силу. Для Екатерины они нужны как простые, не знающие моральных препон исполнители. Совершить дворцовый переворот, убрать ненужных людей, проявить безмерную жестокость, а потом еще и ловко вывести «благодетельницу-матушку» из-под всяких подозрений — в этом братья не знали себе равных. Обращаться же к ним за содействием, помощью…
Покойно раскинувшийся на софе в присутствии Екатерины II граф Григорий — никак не свидетельство его влияния на государственные дела. В них императрица успешно и жестко разберется без его помощи. Так поразившая вошедшую в личные царские апартаменты Д. Р. Дашкову наглость фаворита — всего лишь начальная плата за услуги, которая не будет иметь продолжения во времени. Новоявленный граф очень скоро поймет всю неуместность, да и рискованность, своего поведения. А пока — пока шуваловское письмо останется без ответа. Напротив, Екатерина найдет способ дать Шувалову вполне недвусмысленно понять, что его пребывание в России стало нежелательным. Пусть думает только об отъезде и по возможности ускорит этот отъезд. На сколько? Покажет время и обстоятельства. Шувалову нетрудно догадаться — в случае непослушания, проволочки снисходительность отношения к нему легко может исчезнуть.
Впрочем, у него не будет долгих сборов. С двоюродными братьями — всемогущими во времена Елизаветы Петровны Петром и Александром Шуваловыми — отношения фаворита никогда не были родственными. Официальное знакомство, к которому обе стороны относились одинаково холодно. Да и как говорить о родственных связях, когда отец фаворита оставался фигурой невыясненной, а у братьев был человеком известным. Единственная привязанность — родная, как принято считать, сестра Прасковья, перед самым «случаем» девочкой выданная замуж за того самого Н. Ф. Голицына, в чьем Петровском под Звенигородом решилась судьба Ивана Шувалова. Не слишком образованная. Неловкая в обществе. Всему предпочитавшая незаметное хозяйствование в поместье. Только письма к ней расскажут о ходе и особенностях затянувшегося на долгие годы «европейского вояжа».
И. И. Шувалов — П. И. Голицыной. Митава. 24 апреля 1763 г.
Вчерашний день, матушка, выехал из Риги и приехал в Митаву; стою на квартире принца Карла Курляндского. Герцог [Бирон] присылал звать меня обедать, и туда еду. После обеда отправлюсь в путь. После сего письма долго писем не будете иметь; что до самого Мемеля постамтов нет и в рассуждении дурной дороги чаю не скоро приеду. Еду же на наемных русских тульских ямщиках, которые меня скорее привезут, нежели дурная здешняя почта. Могу сказать, что таких веселых людей, как мои ямщики, и хороших лошадей мало видать. Какая разница наша Русь от здешних обитателей!
Принц Карл, другой герцог, несколько дней отсюдова уехал, и после тотчас дворец наши солдаты заняли.
Дописываю мое письмо, возвратясь к себе. Обедал у герцога, который меня весьма учтиво и ласково принял. В первый раз видел двор маленького немецкого владетеля, в котором гофмаршал, кавалер, фрейлины, пажи, все в миниатюре перед большим двором. Герцог сам ко мне хотел ехать, только я сказал, чтоб не трудился, ибо я скоро поеду. Принц Петр однакоже был. Кушанья нам наслали в Риге столько, что девать было некуда на дорогу… Впрочем, матушка, прощай…
Вчерашние ссыльные, милостью Екатерины получившие не только свободу, но и владение Курляндским герцогством, как могли Бироны не знать отношения императрицы к фавориту ушедшего царствования? Опала и высылка Шувалова были слишком очевидны, и тем не менее семейство герцога устраивает по поводу приезда враждебного Екатерине человека настоящее торжество, в котором наперебой спешат принять участие все члены многолюдной бироновской фамилии.
Но пример Биронов — не исключение. Почести Шувалову оказывают и все высокопоставленные чиновники, независимо от страны, которую они представляли. Члены царствующих домов подчеркивают свое уважительное, чуть ли не заискивающее отношение к опальному путешественнику — случай небывалый для экс-фаворита. Приемы Венского двора, визиты послов — Шувалов ни в чем не преувеличивал. Каждое слово его писем подтверждали газеты. И еще переезд в Италию…